Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

“Казалось бы, что только в тифозном бреду можно соединить персонажи “Турбиных” с персонажами рамзинского дела. Но я не считаю себя плохим экспертом. (Пусть это самомнение.) Это не бред, это ясная речь. Душевный комплекс индивида в полном порядке. Индивид делает первые робкие шаги к снятию декораций моих со сцены. Возможно, что шаги эти глупы. Ах, впрочем, дело не в этом! Мне хочется сказать только одно, что в последний год на поле отечественной драматургии вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, ещё не видал. Его многие уже заметили и некоторые клянутся, что ещё немного времени и его вырвут с корнем. А, да мне всё равно, впрочем. Довольно о нём. В Лету! К чёртовой матери!..”

Как он отыскивает новые силы в своей терзаемой беспрестанно душе, этого невозможно понять, однако он всё новые и новые силы находит. После такого блистательного успеха возобновлённых “Дней Турбиных” он берётся за окончание инсценировки гениальнейшего романа и ровно через девять дней после победоносной премьеры отправляет завершённую машинопись в Ленинград, выражаясь пренебрежительно “свалил с плеч”, потому что это не столько творческий, сколько высокопрофессиональный, но всё же безусловно ремесленный труд.

Так и слышится по этому восклицанию, какая обуза сваливается с него. Уф! Хорошо, что свалил. Он ужасно устал. Но как и где, и на чём отдохнуть? Один блистательный успех “Турбиных” ещё светит ему, но успех этот светит в ночи, которая с каждой зарей густеет черней и черней. Это вечерами он стоит в полутёмных кулисах в белейшем пластроне и с напряжённо застывшим лицом и следит, и любуется, и дрожит, когда выходят Яншин или Хмелев, а длинными метельными днями он присутствует на убийстве тех двух спектаклей, которые всё ещё репетируются и которые безвозвратно гибнут у него на глазах.

Глава девятая. РЕПЕТИЦИИ, БРЕД

ИЗ ЛЕОНТЬЕВСКОГО переулка молодые актёры бегут. Молодым актёрам хочется делать спектакли быстро и ярко, им хочется как можно скорей расплескать свой талант в десятках самых разных ролей, тогда как Станиславский силой тащит их вглубь, что, разумеется, нельзя не приветствовать в любом, тем более в творческом деле, однако Станиславский роковым образом тащит в такую непроходимую глубь, в какой уже ни малейшего смысла не видно и какой, главнее всего, не видно никакого конца. Приходит в голову, что “Мёртвые души”, вопреки замыслу их автора, будет сугубо актёрский спектакль, своеволие, неуважение к автору, что ж, ну и пусть, замысел любопытный сам по себе, но уже безудержная фантазия захлёстывает всякую здравую мысль, и уже является на свет божий сногсшибательная идея превратить игру актёра в словесное видение, и для достижения такой, без сомнения, фантастической цели все актёры на время репетиций лишаются права на жест, торчат истуканами, не в состоянии ничего разобрать, а Ка-Эс излагает своим прекрасно поставленным голосом:

   — Не нужно никаких мизансцен. Сидят Плюшкин и Чичиков и разговаривают, а мне интересны только их живые глаза.

Одни живые глаза? Чёрт знает что?! Не то что с галёрки, из партера никаких глаз не видать! И Топорков репетирует монолог “Ах, я Аким-простота”, репетирует хорошо, сам доволен собой, однако неумолимый Ка-Эс в тот же миг обрывает его:

   — Ничего, голубчик, не видите.

   — Как?!

   — Вы говорите слова, видите в них буквы, как они написаны в тетрадке, а не то, что видел за ними Чацкий.

От этого Чацкого на месте Чичикова, который влетает сюда исключительно по необыкновенной рассеянности гениального старика, Топорков чуть не сходит с ума и отбивается вяло:

   — Я не понимаю.

   — Вот вы, например, говорите: “А ну, как схватят, да публично плетьми, да в Сибирь...” Вы чувствуете, что для Хлестакова... вы видите за этими словами картину экзекуции, кандалы, этап, суровую Сибирь... А это самое важное. Ну-с, начните ещё раз.

Слава богу, не заковывает в кандалы, не отправляет по этапу в Сибирь, тогда как Сахновский, исправнейший ученик, непременно бы учинил экзекуцию с колодками и кнутом, и Топорков, облегчённо вздохнув, начинает:

   — Ах, я Аким-простота...

А его уже ласково обрывают, хотя он ещё и произнести-то ничего не успел:

   — Не видите, а говорите слова. Сначала накопите видения, увидьте себя Акимом-простотой, а потом выругайте себя за то, что вы такой простак. Ну, что такое Аким-простота, каким вы его видите? Ну, голубчик, пожалуйста!

Черт знает что! Пусть меня великодушно простят и накажут все жарчайшие поклонники гениального создателя гениальной системы сквозного действия и этого самого словесного видения, но я не в силах увидеть себя ни Акимом, ни простотой, как не в силах понять, для какого дьявола нужно всё это видеть исключительного таланта актёру, ничего не видит, ничего не понимает и Топорков и заикается было:

   — Ах, я...

Однако уже гремит на него гениальный творец, позабывший о малости — о мере вещей: