Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Обаятельного вида гонец приближается, дышащий тончайшими парижскими духами гонец сообщает прекрасно накрашенным, однако лживым, чересчур напряжённо улыбающимся, изломанным ртом:

   — Звонил Константин Сергеевич, только что, интересуется, где вы и как вы чувствуете себя?

Он уже знает, какого ждёт от него ответа гонец и какой ответ более чем устраивает сердобольного Константина Сергеевича, и потому произносит как ни в чём не бывало:

   — Передайте Константину Сергеевичу мою благодарность. Чувствую себя хорошо, нахожусь за кулисами, на вызовы не пойду.

Накрашенный рот расправляется и улыбается мерзейшей удовлетворённой улыбкой предательства:

   — Константин Сергеевич полагает, что это с вашей стороны решение мудрое.

Так безобразно, бесчувственно, просто лишают тоскующего автора единственной награды, которую и самый посредственный автор непременно получает вслед за успехом поставленной пьесы. Его лишают счастливого, законного права выйти на взрывы аплодисментов, на клики благодарной, восторженной публики.

Ещё то в данной ситуации несколько скрашивает уродство подлейшего положения, что он слишком болен, что нервы его без чехлов и что сам он не рвётся вылететь к рампе, чтобы отвесить очарованной публике свой благодарственный низкий поклон. Он только ворчит про себя:

“Особенной мудрости в этом решении нет. Это очень простое решение. Мне не хочется ни поклонов, ни вызовов, мне вообще ничего не хочется, кроме того, чтобы меня Христа ради оставили в покое, чтобы я мог брать горячие ванны и не думать каждый день о том, что мне делать с моей собакой, когда в июне кончится квартирный контракт...”

Занавес дают двадцать раз. Кто хоть немного знает театр, тот поймёт, что это величайший триумф. Однако ему умудряются испортить и это его вполне законное торжество. Актёры, теперь красные под расплывшимся, смазанным гримом, а затем рассерженные знакомые истязают его одним и тем же дурацким вопросом:

— Зачем вы не вышли? Что за ненужная демонстрация?

И он улыбается напряжённо. И он отвечает, поворачиваясь в разные стороны, что это никакая не демонстрация, что он, знаете ли, простужен, что-то глупое ещё в этом роде, а сам брюзжит про себя: “Выходит так: выйдешь — демонстрация, не выйдешь — тоже демонстрация. Не знаю, не знаю, как быть...”

Приготовиться надо. Может быть, он и успевает подумать об этом, но не успевает этого сделать. Ни одна газета, ни один свободнейший орган советской печати, поставленный под строжайший контроль государства, не издаёт даже слабого звука по поводу блистательного возобновления “Дней Турбиных”, несмотря даже на то, что зритель продолжает валить и что в кассе каждый вечер аншлаг, хотя, может быть, именно по этой причине, поскольку на иные, идущие в ногу, одобренные свыше спектакли не могут и половины билетов продать, и вдруг снежной лавиной на голову обрушивается подлейший донос с прямым указанием на идеологическое и политическое родство его пьесы с теми, кто, не прошло и трёх месяцев, обвинён в контрреволюции и вредительстве и уже понёс суровое наказание, определённое справедливейшим в мире советским судом. Удар наносит “Советское искусство” за 21 февраля. Автор, вероятно, только этим гнусным доносом и увековечит себя, Всеволод Вишневский, и что примечательно, сам драматург:

“Ну вот, посмотрели “Дни Турбиных”... И казалось, будто на сцене, глядя на Турбиных, собрались, став в стороне со скрещёнными руками, большевики — герои пролетарских пьес... И сквозь весомый и победительный пласт пролетарской драматургии начали пробиваться какие-то голоса из прошлого. Махонькие, из офицерских собраний, с запахом “выпивона и закусона”, страстишки, людишки, делишки. Мелодраматические узоры, немножко российских чувств, немножко музычки. Я слышу: “Какого чёрта! Ну, был Турбин, немножко строговатый, посамобичевался и получил осколок в череп. Ну и что?” ... Чего достиг? Того, что все смотрят пьесу, покачивая головами, и вспоминают рамзинское дело... Знаем, мол, этих милых людей...”

И оказывается не просто опоганенным, оплёванным блистательный автор, что благодаря остервенелым завистникам случалось и случается во все времена, у завистников при виде чужого успеха во все времена свербит и скулит в паскудно-бесплодной душе. Ещё, что стократ мерзее плевка, блистательный автор оказывается на подозрении: ах, вот ты какой! Ещё не забыты манифестации, ещё не забыты давки у входа в зал заседаний, ещё не забыты призывы, обращённые к гражданам судьям, руководствоваться в этом деле исключительно верным революционным чутьём и вынести непременно суровый, непременно окончательный приговор, ох, не забыты, читатель!

О, боги, боги, милосердные боги! Какая горечь, какая неизбывная горечь в его оскорблённой душе!