Рыцарь, или Легенда о Михаиле Булгакове

Ну, дорогие сограждане, конечно, безмолвствуют, как у нас повелось, ужасно безучастный народ, и он кое-как вписывает несколько абсолютно вымученных, отвратительных по своей сухости реплик, надеясь утихомирить этими жалкими крохами волчий аппетит сорвавшегося с цепи творца знаменитой системы, точно возвращаются коварные времена “Дней Турбиных”, когда он тоже сопротивлялся, тоже приляпывая заплаты разных цветов, ужасно желая своё творение непременно увидеть на сцене, и доляпался до того, что смысл его пьесы оказался противоположным тому, какой он сам с собой замышлял.

Приносит поправки. Показывает. Лишний раз убеждается в том, что хищного зверя ничем утихомирить нельзя. Станиславский вскоре прикидывает, не смущаясь ничем, а не убрать ли стихи “О, Муза, прекрасная моя Талия”? Предлагает начисто искоренить сцену дуэли. Просит полюбить свою сумасбродную мысль, не считаясь с тем заслуживающим внимания обстоятельством, что его мысль прямым образом противоречит замыслу автора. Вдруг решает внести в пьесу собственно мольеровский текст, чтобы зритель всё-таки убедился, что Мольер был действительно гений, и не помогают никакие резонные возражения, что мольеровский текст абсолютно не совмещается с текстом булгаковским.

Самое же скверное заключается в том, что Станиславский принимается вести репетиции по своей злосчастной системе, забывая о том, что актёры репетируют уже несколько лет, толкует о физическом действии и заново учит актёрской игре. Тут уж приключаются совершенно невероятные вещи. Прошу вас поверить, читатель, я нисколько не лгу, даже не сгущаю и без того колоритные краски. Так, Горчаков продолжает репетировать “Мольера” на Большой сцене, как репетировал прежде, и в конце концов перестаёт появляться в Леонтьевском переулке. Актёров сплошь и рядом косит простуда, и на репетициях в переулке не досчитываются то одного, то другого, а то вдруг пятерых-шестерых. Станиславского не смущает и эпидемия. Кажется, он и глазом бы не моргнул, разразись в театре чума. Он появляется среди добровольных страдальцев как ни в чём не бывало и начинает репетиции обращением, совершенно абсурдным:

   — Чем мы сегодня займёмся?

И с увлечением принимается толковать об излюбленных физических действиях, не замечая, что никому из присутствующих они не нужны. Когда же он прозревает на миг, натолкнувшись на возражения то одного, то другого страдальца, он говорит:

   — Я ещё не нашёл ход к вашим сердцам, а когда вы поймёте, вы поразитесь, как всё это просто.

Однако понимать его становится всё трудней и трудней. Добровольное затворничество в переулке понемногу искажает его и без того уже искажённую личность. Отныне он узнает о текущей действительности из наших свободных газет, тогда как актёры существуют в условиях самой реальной, к тому же дикарски-суровой действительности и до того не способны понимать его рассуждений о жизни, что в кулуарах всё чаще звучат голоса, что он сумасшедший, а он, всё безоглядней погружаясь в пучины своей необыкновенной системы, всё чаще даёт повод изумляться тому, что он говорит.

Михаил Афанасьевич приходит в отчаяние, наглядевшись на эту гениальную дребедень: нелепым, уже пятилетним мытарствам с “Мольером” явным образом не видно конца. А тут ещё со всех сторон подступают обстоятельства совершенно необоримые, точно созданные нарочно, с целью единственной, чтобы его любимую пьесу угробить окончательно и навсегда, и он задаёт риторические вопросы, обращаясь к биографу почтой, через несколько улиц:

“Кстати — не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят “Мольера”? Сейчас мы репетируем на Большой сцене. На днях Горчакова оттуда выставят, так как явятся “Враги” из фойе. Натурально пойдём в филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков с пьесой Корнейчука. Я тебя и спрашиваю, где мы будем репетировать и вообще когда всему этому придёт конец?..”