Рыжий

Хозяева, включая амира, то и дело посматривали на меня, это получилось словно бы продолжением дневного митинга. В какой-то момент Нажмуддин не выдержал и прямо спросил, что я думаю по поводу показанного в фильме? Строитель Абдулрашид, переводя его вопрос на русский, постарался подобрать деликатные фразы, но все равно мне стало не по себе. Эти люди десять лет воевали на своей земле с чужими солдатами. Но эти чужие солдаты были моими соотечественниками. И не я ли когда-то приехал в Афганистан, чтобы поддержать их? И не я ли еще совсем недавно пил чай в Кабуле с другими афганцами - теми, кто оказался по нашу сторону баррикады? И не я ли дружил и продолжаю дружить с ними? Что же мне теперь говорить в этой чистенькой комнате с пистолетом Стечкина на подоконнике? Какие слова найти? Отречься от всего? Сказать: наши солдаты - убийцы, преступники, оккупанты? А мои афганские друзья - те, в Кабуле, - меньше вашего любят свою родину, все они поголовно продажные негодяи, прислужники у советских? Что же мне сказать? Они ждут - и Нажмуддин, и эти местные интеллигенты, и британцы.

Я молчу. Я понимаю, что здесь не самое лучшее место для того, чтобы начинать дискуссию. Они, конечно, имеют право задавать мне такие вопросы. Но я не имею права однозначно отвечать на них. Я не могу перечеркнуть все, что было, нет, не могу.

Когда пауза становится совсем невыносимой, Нажмуддин останавливает французский фильм и вставляет в видеомагнитофон другую кассету, теперь мы смотрим кино с пафосным названием «Битва Ахмад Шаха Масуда за Талукан». Я с облегчением впиваюсь в экран: какой он, этот Масуд? Кадры моджахедской хроники показывают его в штабе и на полях сражений. У Масуда иконописное лицо, он всегда озабочен и серьезен. Снято все так, чтобы у зрителя сложилось впечатление о нем, как о выдающемся полководце. Этаком афганском маршале Жукове. Неужели всего через несколько дней мы встретимся?

Утром после обычного чая с лепешками я вышел во дворик. Там уже прогуливался амир Нажмуддин. В руках у него были четки и книга с красной вязью на обложке.

- Что это? Коран? - Поздоровавшись, спросил я.

- Нет. «Теория революций».

- Исламских революций?

Партизан сдвинул на затылок свою суконную шапочку-пакуль, изобразил на лице удивление.

- Ну, почему - исламских? В этой книге обобщены идеи Маркса, Ленина, Кастро и других революционеров нашего времени. Для вас это сюрприз? Но мы должны знать их ошибки. Коммунизм потерпел крах, его больше нет. Но и западное общество далеко от идеала. У нас не будет ни капиталистического рынка, ни коммунистического колхоза.

- А что же будет? Вы пойдете по иранскому пути?

- Мы пойдем по нашему собственному пути, - убежденно сказал амир, поправил на ремне кобуру и ушел в дом.

Моджахед, партизан, «дух» с «Теорией революций» в руках… Нет, прежде я не мог представить себе этого. Никак не мог. )

Пошел пятый день как я нахожусь среди исламских партизан. Чувство опасности уже притупилось, хотя Рори постоянно твердит: «Не говори ни слова по-русски, не читай на людях русскую книгу, не слушай по радио передачи на русском языке. Непременно найдется фанатик, который тебя убьет». Здесь места еще более или менее цивилизованные, а вот дальше пойдет глушь и там мне, действительно, придется забыть о том, что я русский. Но и здесь тоже случаются напряженные моменты. Моджахеды привыкли к тому, что время от времени их из Пакистана навещают западные люди – журналисты, шпионы, представители Красного Креста, они к ним относятся приветливо. А тут вдруг перед ними человек из Москвы. Из Москвы? В любой компании это известие вызывает шок. А почему он тогда не болтается на чинаре? «Это корреспондент, - успокаивают новичков. - Он не коммунист, а журналист».

Иногда я ловлю на себе долгие изучающие взгляды. Они, вроде бы, не содержат вражды, но разве заглянешь в чужую душу? Вот в нашу комнату пришел мальчик. Совсем юный, безусый, с задумчивыми карими глазами. Сел у стеночки, поджал ноги, завернулся в пату. Молчит, смотрит искоса. Его представили: « Это наш герой. Его дом разбомбили советские. Тогда он взял автомат и пошел мстить. Он убил много-много «шурави». Он воюет почти десять лет.» А мальчику этому лет семнадцать… И чего это он на меня так смотрит?

- Владимир, не бросай меня. Прошу тебя, иди рядом.

Ирландец не говорит, хрипит. Пот ручьем бежит по его высокому лбу. Губы посинели. Он делает несколько неуверенных шагов по тропке, пробитой нашим караваном в глубоком снегу, падает. Вид у него жалкий. Я валюсь рядом. Мы оба пригоршнями едим снег, умываемся снегом, и он опять повторяет, что я не должен его бросать.

Господи, да куда я денусь… Сам еле живой. Поддерживая друг друга, мы поднимаемся, медленно бредем по тропинке вверх, проходим совсем немного, может быть, всего метров пятьдесят и снова падаем лицами в снег. И опять едим его, пьем и никак не можем напиться.

Если это была горная болезнь, то Рори переносил ее в особенно острой форме. И куда в тот день девалась его привычная спесь?