Рыжий

Это значит, кишлак был на трехкилометровой высоте. Ого! Я перевел Питеру. Он по своему обыкновению только вяло пожал плечами. Его удивить было невозможно.

Ирландец вернулся часов через пять и сказал, что связь не получилась и что завтра он опять отправится за речку.

На следующий день спозаранку мы проводили его и настроились провести время в безделье. Нарзанный бассейн, чай, праздные разговоры… Вдруг, сразу после полудня, влетает Рори: «Поехали! Моджахеды разрешили пересечь границу». Мы мигом собрались, сердечно распрощались с сержантом, который на этой базе исполнял должность коменданта, пожали руку Памирхану, поехали. Через пол часа были у знакомого моста. На остров с афганского берега выдвигалась группа бородатых здоровяков в пятнистой новенькой форме. Мы пошли навстречу.

Самый высокий из афганцев представился: «Саадулла Ямин, комиссар этого района». Сопровождавшие нас офицеры-пограничники приветливо поздоровались с ним, как со старым знакомым. Официальный партнер Москвы президент Наджибулла был далеко отсюда, а здесь реальная власть принадлежала этому «духу», и с ним считались.

Саадулла подтвердил разрешение пересечь границу. Пограничники тут же изъяли из британских паспортов моих спутников советские вкладыши-визы. Мы попрощались. Бросили последний взгляд назад. И пошли по хлипкому мостику, переброшенному через протоку, на афганский берег. Один из бородачей тут же закрыл за нами убогие жестяные ворота и навесил на них амбарный замок. Вот когда я понял, что выражение «граница на замке» имеет не только переносный смысл.

На чужом берегу нас уже ждал заказанный ирландцем транспорт - три симпатичных ослика, на которых мы погрузили всю нашу поклажу: кофр с телекамерой, треногу, рюкзаки. «Афганское такси», - пошутил Питер. И мы потопали в гору.

Еще вчера в домике с нарзаном Рори мне нудно втолковывал, какие моджахеды особенные люди и как мне следует себя с ними вести. По его словам выходило, что они не только не пьют спиртного, но и не курят, нельзя им курить. «Это самый некурящий регион в мире», – несколько раз с нажимом повторил он и посоветовал еще раз проверить мои карманы: не завалялись ли там случайно сигареты, а не то быть беде. Сам он не курил уже два месяца, специально бросил перед нашим походом. Все спиртное, которое у нас было, мы оставили пограничникам, а пол пачки сигарет я придержал в кармане. Хотел выбросить, да как-то забыл в суете.

И вот мы идем вверх по склону в афганский кишлак Ишкашим. Впереди, как цапля, вышагивает Рори, за ним караван из трех ослов, потом Питер и комиссар. Минут через сорок дышать становится тяжело, я немного отстаю, рядом так же дружно сопят два бородатых парня с автоматами. Они с интересом приглядываются ко мне, а я к ним. Впервые за всю войну русский добровольно оказался у моджахедов и не как перебежчик, как гость. Что испытывают они, глядя сейчас на меня? Ненависть? Жгучее желание убить? Ведь Рори предупреждал: афганцы в этих краях нас ненавидят, и мне никогда, ни при каких обстоятельствах не надо признавать, что я «шурави». Но эти-то знают. Что у них на уме? Вдруг один из них спрашивает: «Сигар аст?» То есть, нет ли у меня сигарет? И спрашивает явно не с целью изъять курево, а меня за нарушение расстрелять. Просто ему хочется глотнуть дымка, по всему это видно. «Есть», – радостно вспоминаю я про пол пачки в кармане. Вот он, тот самый миг, когда надо решительно распрощаться с никотином. Я отдаю моджахеду сигареты, и он тут же с удовольствием затягивается. Правда, потом, в кишлаке, я не видел, чтобы этот парень или кто-то еще баловался куревом. Это и вправду оказался самый некурящий регион на всем белом свете.

Афганский Ишкашим ничем не отличался от других кишлаков, которых я много встречал прежде. Примитивные глинобитные дома. В окнах вместо стекол – полиэтилен. В центре селения – неизменный базар, три десятка дощатых лавок с нехитрым товаром: батарейки, карамель, соль в серых глыбах, чай, рулоны материи. Все покрыто толстым слоем пыли, покупателей не видно. Редкие прохожие зябко кутаются в свои лохмотья, на ногах – галоши или сандалии, хотя мороз даже днем – минус десять.

Нас определили в местной конторе – что-то типа сельсовета – в комнате, где кроме печи-буржуйки больше абсолютно ничего не было. Здесь-то мы и провели ту бессонную ночь, когда в груди не хватало воздуха.

- Смерть русским!

- Смерть советским!

- Смерть коммунизму!

- Смерть Наджибулле!

- Смерть! Смерть! Смерть!

Они орут в пять сотен глоток и косят глазами на меня: как я на это реагирую? Русский-то под рукой только я один.

Не могу сказать, что участие в партизанском митинге доставляет мне удовольствие, но что делать, надо пройти и через это.