«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Монье-литератора, сочинявшего, как видно уже из заглавий, «сцены из жизни», соблазнительно счесть нравоописателем (не случайно одна из его первых литографических серий носит название «Административные нравы»). Нравоописательные очерки в его наследии в самом деле присутствуют. Более того, один из них посвящен той же самой героине, которая является главным действующим лицом публикуемой пьески «Роман в привратницкой». Это очерк «Привратница», опубликованный в третьем томе многотомного сборника «Французы, нарисованные ими самими» (1841)[290]. Из него можно узнать очень многие черты домашнего быта привратниц и привратников, к 1841 году, впрочем, уже неоднократно отраженные в литературе[291]: как привратница деспотически командует жильцами вверенного ей дома – балует фаворитов и строго карает ослушников; как собирает дань натурой в виде подарков к Новому году; как утаивает письма от тех жильцов, кто ей не мил, и как обменивается сплетнями со своим «тайным советом», состоящим из старых дев, вдов и служанок. Привратницу из очерка 1841 года тоже зовут госпожа Дежарден, и ее родство с героиней пьески 1830 года, казалось бы, не подлежит сомнению. Героини одинаковые, а вот рассказ о них совсем разный.

На языке советского литературоведения пьеса Монье превращалась в образец сатиры:

Из болтовни кумушек, из описания обстановки, из диалогов с жильцами вырастает отчетливая картина жизни одного из парижских домов – буржуазного быта, мещанских нравов, воспроизведенных с неподражаемой точностью в описании костюма, жеста, психологии, языка. Монье создает здесь типический и колоритный образ мадам Дежарден – парижской привратницы, бойкой, подвижной, остроязыкой, всезнающей, льстивой с жильцами нижних этажей и надменной с обитателями мансард, любительницы сплетен и подношений, носительницы мещанских вкусов, взглядов, морали [Якимович 1963: 75].

Однако если сказанное более или менее подходит к очерку 1841 года, своеобразия пьесы 1830 года эти слова не передают ни в малейшей степени. Очерк 1841 года описывает нравы; пьеса 1830 года изображает не столько нравы, сколько человеческую глупость, доведенную до абсурда.

Все, кто писали о Монье, от Теофиля Готье, упрекавшего его в том, что он «не выбирает, не смягчает, не преувеличивает… Это уже не комедия, а стенография» [Gautier 1855: 1], и Бодлера, приравнявшего его создания к дагеротипам [Бодлер 1986: 166], до Реми де Гурмона и Поля Феваля [Saïdah 2003: 465; Bassy 2005: 109], считали его создания просто копией действительности. Монье и сам пишет об этом в предисловии к сборнику 1830 года: «В сценах, нарисованных с натуры и подслушанных, автор выступает всего-навсего издателем славных деяний своих персонажей» [Monnier 1830: XIII].

Между тем было бы неправильно сводить сцены Монье исключительно к зарисовкам с натуры. Как пишет современный исследователь, уже в первых своих альбомах литографий

Монье создает абсолютную иллюзию реальности, воспроизведенной во всех деталях, своего рода репортаж из чиновничьей конторы, из простонародных кварталов или с другого берега Ла-Манша. Между тем на самом деле он изображает не «настоящую» реальность, а реальность, разыгранную комедиантами [Bassy 2005: 115].

Монье почти любуется той концентрацией бессмыслицы, до которой он доводит своих героев, и теми деформациями, которым они подвергают французский язык. Некоторые его современники предавались традиционным, по-видимому, для всех эпох стенаниям по поводу порчи современного языка; ср., например, восклицание Жюля Жанена: