«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Сходным образом равенство, царящее в севильских салонах и вообще в испанской повседневности, вызывает у Кюстина одобрение и восхищение: Коррида объединяет, «хотя бы на несколько мгновений», все население Испании; на время представления страна «превращается в республику, во главе которой становится самый проворный из людей»; «испанцы мало интересуются политическими теориями, но на практике они наслаждаются практическим равенством, которое, возможно, существует у них одних. Равенство это распространяется не только на отношения между отдельными членами общества, оно сказывается даже в жизни государственной» (3, 17–18). Однако в «России в 1839 году» равенство в послушании абсолютному владыке описывается с отвращением и негодованием.

Вообще сопоставление книг Кюстина об Испании и России делает яснее некоторые причины того разочарования, которое постигло писателя в России: в Испании, несмотря на весь произвол и всю жестокость властей, французский путешественник нашел народ по-настоящему архаический и экзотический, увидел тот национальный колорит, за который так ценили Испанию его соотечественники и современники; в России он мечтал обрести сходную национальную архаику и экзотику, а обрел – в городских гостиных – читательниц французской литературы, внешне цивилизованных, а по сути лживых и лицемерных (такими, во всяком случае, он их увидел).

В принципе этот идеологизирующий подход к испанскому материалу не был исключительной принадлежностью кюстиновских заметок; но наблюдениям исследователей, французы эпохи Реставрации и Июльской монархии, как правило, никогда не изображали Испанию идеологически нейтрально и, в зависимости от своих убеждений, либо рисовали ее черными красками как царство жестокости и деспотизма (если автор придерживался либеральных убеждений и продолжал традиции просветителей XVIII века), либо описывали с восхищением как страну христианскую и рыцарственную (если автор исповедовал убеждения консервативные) [Liechtenhan 1990: 86–87].

Однако своеобразие кюстиновского подхода состоит в том, что его нельзя исчерпать однотонным определением, и не только потому, что писатель оговаривает свое право на противоречия и широко им пользуется, но и благодаря хронологическому разрыву между самим путешествием и публикацией его описания. За это время выяснилось, что та Испания, которую, несмотря на все издержки и изъяны, можно было принять за страну некоего патриархального идеала, – не более чем мираж, который рассеялся в результате гражданской войны между ультрароялистскими сторонниками дона Карлоса и либералами, поддерживавшими королеву Кристину. Кюстин пишет об этом крушении идеала как в предисловии к книге, так и в некоторых примечаниях. В предисловии он, в частности, перечисляет факты, в которых можно было усмотреть симптомы надвигающейся катастрофы, а потом признается:

Однако, повторяю, я был далек от мысли, что дело пойдет так быстро, что возмездие окажется столь неотвратимым, разрушение столь полным, метаморфоза столь стремительной! Я видел страну, полностью покорную монахам, народ, коленопреклоненный перед священниками, Средневековье, ожившее в большой нации девятнадцатого века: мог ли я подумать, что это столь серьезное зрелище было не более чем маскарадом, исторической шуткой, которая вот-вот окончится, как оканчиваются игры? Кто мог предугадать, что эти явные владыки королевства, эти всемогущие священники были не более чем призраками, сгинувшими от одного дуновения? Кто мог подумать, что даже проявления веры в народе были обманом, а молитвы – пустыми знаками, лишенными смысла? Я не хотел допустить, что эта страна, которая в ту пору казалась мне последним оплотом католицизма, на деле была землей химер, рутины, лжи (1, 72–73).

А в примечании к процитированному выше пассажу о равенстве уточняет: