С войной не шутят

— Зачем вам мужской «роллекс»? Возьмите себе женскую модель. Изящную, долговечную.

Она равнодушно отвернулась и вновь двинулась по улочке. В самой верхней точке улочка была перекрыта стенкой лабаза, возле стенки росла длинная, с блестящими мелкими листьями шелковица, усыпанная бледными невзрачными ягодами, похожими на заплесневевший виноград. То, что это — шелковица, она знала, Паша угощал ягодами из маленького газетного кулечка, дразнил ее — мол, эта та самая «сладка ягода», про которую поется в песне, но Ира на Пашины подначки не обращала внимания, и это заводило Мослакова.

Ноги, крестец, низ живота стало ломить сильнее. Ну словно бы она попала под чей-то нехороший гипноз. Она неожиданно застонала, попробовала убыстрить шаг, но ноги не подчинялись ей, солнце из веселого, слепяще-желткового обратилось в недоброе, страшное, ореол его в несколько мгновений окрасился в недобро-кровавый цвет.

Земля под ней качнулась, поехала в сторону, в следующий миг к ней подскочил один из телохранителей, прижал к ее лицу небольшой марлевый тампон, который держал в руке, — тампон был целиком скрыт в ладони — и Ира отключилась.

Никитин видел, что его катер пытается настичь «семьсот одиннадцатый» — не знать этот сторожевик он никак не мог, поскольку в свое время сам рассчитывал на него сесть, — думал, что Папугин отдаст ему эту коробку, но Папугин не отдал; Чубаров приглянулся комбригу больше…

А сейчас на командном мостике сторожевика стоит бывший друг…

На секунду Никитин высунулся из рубки и тут же втиснулся обратно: засек сверк биноклевых линз на «семьсот одиннадцатом»: не хватало еще, чтобы Мослаков увидел его.

Одно в его нынешнем положении плохо — он потерял Ленку и двух своих сынишек. Но ничего, ничего-о, она еще вернется к нему. Когда зубами начнет клацать от голода, а детишкам понадобятся новые учебники и роликовые коньки.

— Прибавить обороты! — скомандовал он в машинное отделение по-флотски, словно бы находился на командном мостике военного корабля. В звуке машины никакого изменения не произошло, но за кормой катера поднялся огромный пенистый вал.

Российская промышленность еще не дошла до таких катеров — и двигатели такие не выпускает, и корпуса, и электроники такой в родимом отечестве нет. В России на нынешний день развито хорошо воровство, это ремесло освоено у нас, как нигде за границей, на «пять». Широкое гладкое лицо Никитина съежилось, уменьшилось в размерах, будто вываренное, сморщилось — а ведь он теперь тоже причислен к разряду этих «ремесленников»… Никитин сжал зубы, закашлялся — воздух неожиданно попал не в то горло, протер кулаком глаза.

Оганесовские катера — все три — быстро оторвались от «семьсот одиннадцатого», и когда сзади прозвучала пулеметная очередь, Никитин на нее даже не оглянулся: все равно не достанет.

В погранвойсках, говорят, имелась новая разработка катеров, ее на Амуре на китайцах когда-то испробовали, но разработка так и осталась разработкой, заржавела где-то и сгинула. А может, наши доблестные дяди с лампасами на штанах продали этот катер в Малайзию или Сингапур вместо металлолома.

Сказывают, пробный катер тот прошел по Амуру с такой скоростью, что воды в реке осталась ровно половина. Вторая половина была выплеснута на берег вместе с джонками китайцев-нарушителей. Больше они на нашу территорию не залезали.

Разбойного катера того уже давным-давно нет, а память о нем осталась.

Память, память. У одного народа она короткая, у другого длинная… Он вспомнил Ленку, жену свою, поморщился болезненно, облизал языком влажные побелевшие губы.

— Ох, и стерва же! — произнес он.

Девочки, что были поставлены ему мюридами Оганесова, оказались невкусными. Ленка была вкуснее. Каждый раз Никитин, находясь с ней, испытывал ощущение радости и молодой подъем, будто мальчишка. Ленка волновала его, была по-прежнему желанной, даже двое родов не испортили ее тело. Ленка продолжала оставаться глазастой, непоседливой, очень аппетитной студенточкой, сбежавшей с лекций на свидание к любимому человеку.

— Стерва ты, Лена! — вновь угрюмо, давясь собственным голосом, пробормотал Никитин, высунулся с биноклем из рубки, провел линзами по горизонту, нащупывая «семьсот одиннадцатый». Не нащупал — от сторожевика даже дыма не осталось: исчез, растворился в пространстве. Очень неплохо было бы — если бы навсегда. Вместе с закадычным дружком Пашком-Запашком.

То, что раньше рождало тепло, теперь вызывало раздражение и злость.

Он спустился в разделочный трюм, куда поспешно сбросили снятую сеть. Вместе с осетрами.

Осетров было двенадцать штук, все как на подбор — одинакового размера и веса, словно были выращены в одном инкубаторе. Некоторые осетры еще были живы, хлопали хвостами о металлический пол трюма.

К Никитину поспешно подскочил Фикрят — татарин в восточной тюбетейке, с лицом, состоявшим из одной сплошной улыбки: у него улыбалось все, даже мочки ушей, морщины на лбу, брови, щеки, мощные желтоватые зубы с двумя крупными резцами впереди, все приветливо лучилось, источало добро и готовность помочь.