Саалама, руси

— Не докажешь, — Ленька пожал плечами. Пил он наравне со всеми, но делиться впечатлениями не спешил.

Янка незаметно усмехнулась. Может, другие ребята и не слышали, как перекрикивались в коридоре сестры. Пантелеев умудрился в первый же день отличиться — накосячил с историей. Она не поняла: то ли заполнил что-то не так, то ли самостоятельно назначение какое-то сделал, но сестры смеялись насчет того, как он сподобился вывести из себя самого добродушного хирурга в отделении. Зайцев, говорят, орал так, что стены дрожали.

Ленька передернулся от воспоминаний:

— Ну так. Им проще отфутболить, а не чему-то научить. Чего зря напрягаться, — парень брякнул стопкой по столу.

— Точно. Занимаемся хуйней, которую самим делать лень. — Раздражённо поддакнул Гадетский.

— Точно, давайте еще по одной, — Пантелеев потянулся за лимоном.

— Может, поедим все-таки? — Яна с сомнением взяла стопку.

— Сначала напьемся, потом поедим, — Андрей резким движением опрокинул вторую.

— Господи, крепкий какой, — девушка сглотнула и сжала зубами лимонную шкурку. — Брось, твой Майоров еще очень ничего. Своей я, по-моему, вообще не нужна. Унеси, принеси, положи, напиши, — она махнула руками. — На пять минут отойду, а когда возвращаюсь, она так смотрит, как будто не помнит, кто я такая и чего от нее вообще хочу.

Янка потянулась и от избытка чувств сама плеснула себе в стопку, выдохнула и опрокинула. Ленька одобрительно сунул девушке тарелку с лимоном. Но она, зажмурившись, отрицательно покачала головой и для верности помахала руками — ее уже порядком развезло.

— Не поверите, что она мне заявила, когда увидела: «Женщина-хирург — это и не женщина, и не хирург». — Парни расхохотались, а Янка возмущенно вскинула руки: — Нет, вы представляете, я стою перед ней, как дура, и не знаю, что сказать, не пойму даже: шутит она или серьезно.

— Ну а ты что хотела? — Пантелеев кисло пожал плечами, вяло жуя сухую безвкусную хлебную палочку. — Так и будут целый год пинать туда-сюда, лишь бы не работали. Между прочим, в некоторых больницах сразу в операционную пускают, просто нам так круто повезло.

Малика единственная не пила. По ее мнению, хирургия и алкоголь были вещами несовместимыми. Она задумчиво смотрела в стол и в беседе не участвовала. Все ребята, кроме нее, были разочарованы. Непонятно, на что они рассчитывали, но ситуация, когда интерны оставались всего лишь на побегушках у хирургов, кипящих жаждой деятельности ребят брала за живое. Малика не могла поддержать этот куражный запал. Сама работа, ответственность, общение с пациентами неожиданно вызвали в ней страх. Интерны толком еще ничего не знали и не умели. И она боялась навредить, сделать что-то не то. А остальные были полны азарта и оголтелой решимости, злясь на кураторов. Сабирова же, поняв — к пациентам ее пока не допустят — вздохнула с облегчением. Весь день она выполняла мелкие поручения Рината Витальевича, скрупулезно, аккуратно, педантично. Хирург был вполне доволен — вежливый и интеллигентный, неулыбчивый доктор общался с ней спокойно и уважительно.

— Представить себе не могу, чтобы она меня в операционную взяла, — Янка недовольно и разочарованно возила стопку по столу, оставляя запутанный мокрый след. — Ей лишь бы отвязаться.

Малика ненароком глянула на Андрея и проследила за тем, как он слушает Яну. Этого она и ожидала — на лице у него застыло алчное нетерпеливое выражение. Он каждое слово запоминал.

12

26 мая 2015 года. Вторник. Москва. 01:05

Андрей ежился от ночной промозглости, все ускоряя шаг. На холодном ветру трезвелось быстро.

— Привет, — он неловко прижал к уху телефон и взмахнул рукой, но такси проскочило мимо.

— Привет, ребенок. Что, уже пьяный? — в голосе Талищева послышалась снисходительная насмешка. — Как первый день?

Талищев был первым, к кому пришел Андрей. Он никого не предупреждал, и никто не встречал его в аэропорту, хотя документы на перевод были уже в деканате. Откровенно говоря, отец, наверное, рад был от него избавиться. У Годфрида Херцега была новая гамбургская телка, и взрослый сын без собственного жилья никак не вписывался в структуру его жизни. Да и сама Россия все-таки привычнее. А Москва — веселее Берлина. Он был рад вернуться.

К крестному приехал прямо в институт. На скрип двери Талищев сначала обернулся, сурово сдвинув брови, но тут же расплылся в теплой отеческой улыбке:

— Ребенок мой приехал, — мужчина снисходительно рассмеялся и распахнул широкие, как ворота, объятия.

Потом Юрий Альбертович долго трепал Андрея по шее тяжелой, как доска, рукой, с удивлением оглядывал и качал головой:

— Совсем мужик стал.

И разговаривал несколько часов подряд, как ему казалось, незаметно выспрашивая и делая внушение.

— Да нормально. Отработали, — парень пожал плечами, перебегая пустую дорогу.

— А чего нервный такой? — в голосе крестного послышалась настороженность.

Андрей рассмеялся, хотя получилось несколько натянуто:

— Все в порядке, устал просто.

Но тот уверенно перебил:

— Врешь, — и обеспокоенно спросил: — Что случилось?

— Ничего.