Сага

— У врача были? Со здоровьем все в порядке?

— Да.

Жуткая сцена. Пастор складывает ладони перед лицом, но не для молитвы, а чтобы собраться с силами.

— Моя жена умерла четыре года назад. Я любил ее. Моя жизнь тоже кончилась. Смерть меня не страшила. И незачем было жить дальше. И все же я продолжил. Не ради себя, но ради служения. В молодости у меня были великие мечты, честолюбие. Я ничего не знал о зле. Когда я принял сан, я был как дитя. А потом все рухнуло. Во время войны в Испании меня назначили флотским капелланом. Я не мог на это смотреть. Не мог ничего понять. Я отвергал действительность. Мы с моим Богом жили в замкнутом мирке. Понимаете, как пастырь я никуда не гожусь.

Мы с Жеромом переглядываемся. Старик рассеянно слушает, словно знает этот монолог наизусть. Оправится ли он когда-нибудь от смерти своей жены?

— …Я верил в какого-то нелепого, отечески заботливого Бога, который любил всех, и в первую очередь меня. Понимаете ли вы мою ужасную ошибку? Меня, такого труса, такого эгоиста… Я не мог быть хорошим пастырем. Можете ли вы представить себе мои молитвы и этого удобного Бога-эхо? Когда я сталкивал Его с действительностью, Он становился омерзительным. Богом-пауком, чудовищем. Вот почему я оберегал Его от света. Держал Его подальше от жизни. Только жена могла видеть МОЕГО Бога…

В кадре по-прежнему ничто не меняется. Тот же план и тип со своим монологом.

— Она меня поддерживала, подбадривала, заполняла пустоту…

Молчание. Вдруг Камилла в смущении встает.

— Мне надо идти.

— Нет! Я вам объясню, почему столько говорю о себе! Объясню, почему я так жалок! Почему так юродствую!

— Я ухожу, родные будут беспокоиться.

— Еще чуть-чуть!

Крупным планом лицо Камиллы, которая не может ни уйти, ни остаться.

— Мы поговорим спокойно. Я вам кажусь непонятным. Но все происходит в голове. Даже если Бога нет, это не важно. Потому что у жизни есть объяснение. А смерть — всего лишь уничтожение тела и духа. Людская жестокость, их одиночество и страх. Все так ясно! Очевидно! Нет причин для страдания! Нет Создателя! Нет никакого Спасителя! Никакой мысли, ничего!

Молчание. Взгляд Камиллы становится таким же серьезным, как и у ее собеседника. Словно он подтвердил то, что она уже предчувствовала. Она уходит. Пастор остается один. Его лицо крупным планом.

— Боже… почему Ты меня оставил?..

Следующий план — опять гостиная Френелей, где Брюно мило болтает с Милдред, грызя цыплячье крылышко. Старик останавливает кассету.

— Недурно, — говорит Жером, так же сбитый с толку, как и я. — Полная противоположность тому, что мне нравится, но в этом есть своя прелесть.

— Вещица в духе Хичкока, — подхватываю я. — Есть драматизм и томительное ожидание. Начинаешь прикидывать, есть ли у пастора хоть малейший шанс доказать за три минуты, что Бог существует. И вдруг поворот на сто восемьдесят градусов, оказывается, это пастор с Ним порвал.

— Понимаю, почему Сегюре стало не по себе, — говорит Матильда, — но какого черта он заявляет, что это написано…

— «Слабовато и несколько вычурно», — ухмыляется Старик. — Как подумаю, что это сказано о диалоге между Гуннаром Бьернстрандом и Максом фон Сюдовом из бергмановского «Причастия»… «Слабовато и вычурно».

— Только не говори нам, что ты стянул его оттуда…

— Да. Не смог удержаться.

— …