Салтыков (Щедрин)

Наличие таких коллизий в биографии Салтыкова только радует: перед нами живой человек, а не сорвавшаяся со стены икона. Ему ведь не только приходилось организовывать работу мировых посредников, но и самому составлять в салтыковском Заозёрье уставные грамоты. Была у него и устойчивая грёза не дожидаться благоволения Ольги Михайловны, а стать самостоятельным землевладельцем. Он примеривался к одному имению близ Ярославля, а в начале 1862 года купил, при этом влезши в долги, усадьбу близ подмосковного села Витенёво вместе с деревнями Сафоново и Юрьево.

* * *

В начале июля 1861 года на имя Салтыкова почтой были присланы два пакета. В каждый неведомый отправитель вложил пять экземпляров печатного листка, в переводе на современный размер примерно А5, то ли обозначенного, то ли озаглавленного словом «Великорусс». Под ним стояла единица – как позднее выяснилось, это была претензия на продолжение.

Далее речь шла обо всём известном: «Помещичьи крестьяне недовольны обременительной переменой, которую правительство производит под именем освобождения; недовольство их уже проявляется волнениями, которым сочувствуют казённые крестьяне и другие простолюдины, также тяготящиеся своим положением. Если дела пойдут нынешним путём, надобно ждать больших смут…»

От прогнозов авторы (или таинственный одиночка «Великорусс»?) переходили к обличению «глупого и невежественного» правительства, которое «при своей неспособности вести национальные дела разумным образом, впадает в необходимость держаться системы стеснений». Предлагается выход: «Надобно образованным классам взять в свои руки ведение дел… просвещённые люди лишь должны громко сказать правительству: Мы требуем отмены таких-то и таких-то вещей, мы хотим замены их такими-то и такими-то. Требование будет исполнено».

Но это невнятное заявление, очевидно, не удовлетворяло автора. В завершающей части листка Салтыков мог прочитать следующее (и он это прочитал): «Поставим два из вопросов, особенно нуждающихся в решении:

Должна ли состоять сущность нового порядка вещей, которого одинаково желают и народ, и образованные классы, в устранении произвольного управления, в замене его законностью,

– и:

Способна ли нынешняя династия отказаться от произвольной власти добросовестно и твердо».

Сейчас мы, разумеется, знаем, что получил Салтыков. Листки «Великорусса» советские историки определили как первые в России нелегальные печатные прокламации, то есть печатные призывы к радикальным действиям. В 1861 году в Петербурге было выпущено три таких листка, ещё один – в 1863 году. То, что предназначенные Салтыкову экземпляры разделили надвое, вероятно, объяснялось опасением, что они не дойдут. А то, что послали не один экземпляр, тоже понятно: ожидали, что Михаил Евграфович раздаст эти откровения доверенным людям.

Но более каких-либо других людей Салтыков, очевидно, доверял губернатору. Поэтому он, скорее всего, даже с супругой не посоветовавшись, снёс все листки вместе с упаковкой графу Баранову. И тот не подвёл своего вице-губернатора: после прочтения в его присутствии всё и сжёг. Возможно, поудивлявшись топорной прямоте этой провокации.

Очевидно, творец (или творцы) «Великорусса» (между прочим, так и не раскрытые тогда жандармами, а доселе – историками), не получив никаких сообщений о воздействии прокламации на тверские умы, решили повторить посылочку. 8 и 9 сентября Салтыкову вновь пришли отнюдь не заветные пакеты и в каждом вновь было по пять прокламаций, на этот раз нумерованных двойкой (российская почта в середине XIX века работала неплохо!). Теперь стало понятно, что «Великорусс» – это название листка, а готовятся прокламации от имени некоего «Комитета».

Содержание листовки теперь занимало обе страницы, да текст ещё и не уместился на них, был оборван на полуфразе: «Мы должны вовсе уйти из Польши, чтобы…» Собственно, пресловутый «польский вопрос» был назван в числе трёх ключевых в самом начале прокламации: «Водворение законного порядка – общее желание просвещённых людей. Большинство их сознаёт, что главнейшие условия для этого таковы: хорошее разрешение крепостного дела, освобождение Польши и конституция». Не станем здесь разворачивать рассуждение об отношении Салтыкова к «польскому вопросу», ибо нам придётся разбираться и в практике Щедрина. А здесь, в позднейшей «Современной идиллии» мы помним, например, невероятного, полуфантомного пана Кшепшицюльского, олицетворяющего не столько поляков, сколько наши представления о них, а также, ранее, в «Истории одного города» замечательные слова о «польской интриге», которая, «всегда действуя в темноте, не может выносить солнечного света»…