Салтыков (Щедрин)

Впрочем, в прокламации—2 про Польшу всё было сказано с полной определённостью: «Русские приверженцы законности должны требовать безусловного освобождения Польши. Теперь стало ясно для всех, что власть наша над ней поддерживается только вооружённой рукой. А пока в одной части государства власть над цивилизованным народом держится системой военного деспотизма, правительство не может отказаться от этой системы и в остальных частях государства. <…> Наша власть над Польшей основана только на том, что мы нарушили все условия, под которыми Царство Польское было соединено с Россией на Венском конгрессе. Мы обязались тогда, что оно будет иметь конституцию, полную независимость внутреннего управления и свою отдельную, чисто национальную армию. Мы изменили этому своему слову. Мы остаёмся в глазах всей Европы обманщиками». И так далее, к лозунгу: освободить Польшу.

Салтыков, по всему, не стал вступать в заочный диалог с радетелями конституции для Польши при отсутствии конституции российской. Вероятно, совсем не приглянулся ему в прокламации и главный тезис по крестьянскому вопросу: «Для мирного водворения законности необходимо решить крестьянский вопрос в смысле удовлетворительном по мнению самих крестьян, т. е. государство должно отдать им, по крайней мере, все те земли и угодья, которыми пользовались они при крепостном праве, и освободить их от всяких особенных платежей или повинностей за выкуп, приняв его на счёт всей нации». На фоне записки Унковского по крестьянскому делу, известной Салтыкову (и рассмотренной нами выше), перенос открыто выраженных предложений и требований в пространство социал-радикалистской нелегальщины был, разумеется, очередной глупой провокацией.

Поэтому вновь состоялся визит в кабинет Баранова…

А далее в интерпретациях происшедшего начинается тремор. Сергей Александрович Макашин называет это «нелёгкими для Салтыкова фактами его биографии». Но какого Салтыкова? Если Салтыкова, которого в большевистские времена волей-неволей старались принять в ряды ВКП(б), то даже здесь налицо противоречие. Такой Салтыков должен был не к Баранову с прокламациями бегать, а распространить полученные прокламации в Твери: что-то подсунуть на столы в присутственных местах, что-то в торговые ряды, на рынки, в трактиры, извозчикам (например, Чернышевский полагал, что именно извозчики, очевидно, как люди мобильные, склонны к восприятию соответствующей пропаганды). Однако реально живший в императорской России XIX века Салтыков ничего этого не сделал. Он не только отнёс прокламации губернатору, но и, очевидно, после решения последнего отправить крамолу в Министерство внутренних дел собственноручно написал представление начальника Тверской губернии к новому министру внутренних дел Петру Александровичу Валуеву. Документ сохранился, он обнародован, но не грех посмотреть на него незамутнённым взором. В нём сообщается не только о второй присылке прокламаций, но и рассказана история с первой. Далее с достоинством подчёркнуто, что новые прокламации не были вновь уничтожены, а пересылаются в министерство во исполнение циркуляра Валуева по поводу того, что «воззвания» «Великорусса» стали распространяться по российским губерниям и необходимо предпринять усилия по расследованию обстоятельств рассылки «возмутительных сочинений». И губернатор Баранов это представление подписал.

С. А. Макашин высказывает предположение, что вся эта история могла быть жандармской провокацией (конкретно от надзирателя Третьего отделения за Тверской губернией, жандармского штаб-офицера Ивана Симановского), направленной против вольнодумца Салтыкова, и Михаил Евграфович, предполагая это, решил перестраховаться. Но никаких конкретных доказательств этому не приводится.

Можно понять Сергея Александровича – выходца из дворянской, помещичьей семьи, который дважды (1931 и 1941 годы) в результате чекистских провокаций оказывался в заключении и обрёл волю лишь по обстоятельствам Великой Отечественной войны – пройдя штрафбат и получив тяжёлое ранение. Но всё же к императорским жандармам никак не пришпандоришь дзержинско-менжинских и последующих красных кровопускателей. Политическая полиция императорской России в сравнении с большевистскими меченосцами выглядит кружком кройки и шитья для ветеранов труда и пенитенциарных заведений. Будь императорские жандармы чуть пожёстче и повнимательнее, не то что всероссийскую катастрофу 1917 года, но и катаклизм 1905-го удалось бы предотвратить.

Если не модернизировать восприятие фактов родной истории, а увидеть их в потоке той реальности, то придётся признать: Салтыков совершенно не хотел соприкосновений с конспиративной вознёй вокруг реформ. Он прекрасно видел противоречия развёртывающихся процессов, как видели их все в России – от императора до ещё закрепощённых крестьян, – но всегда (и мы это ещё не раз обнаружим) оставался в круге постепеновцев, всячески сторонясь нетерпеливцев (как тогда называли два крыла российского общества по их отношению к реформам).