Салтыков (Щедрин)

Слух о том, что в аресте Владимира Обручева виноват именно Салтыков, по основательному мнению С. А. Макашина, был следствием собственных покаянных признаний нашего вице-губернатора. Его приезд в Петербург в начале ноября с целью объясниться с Добролюбовым и Чернышевским только усугубил положение. (Здесь мало помогла даже поддержка тверских друзей Салтыкова, и прежде всего Алексея Адриановича Головачёва, первоначально сурово встретившего нового вице-губернатора, но затем сошедшегося с ним взглядами.) Добролюбов, возможно, имевший прямое отношение к прокламациям «Великорусса», был смертельно болен туберкулёзом и вскоре, 17 ноября, скончался. Чернышевский объяснения Салтыкова вроде бы принял, но их взаимоотношения навсегда остались холодными. Во всяком случае, Михаил Евграфович ничего для их потепления не сделал, напротив: уже в 1864 году, когда Чернышевский пребывал в Сибири, Салтыков в обозрении «Наша общественная жизнь», печатавшемся в «Современнике», высказался довольно жёстко о романе «Что делать?». Жёстко, но справедливо, скажем мы. Хотя тем, как и Салтыков, пойдём наперекор старому российскому принципу «лежачего не бьют». Коль автор произведения в опале, надо уберечь от критики хотя бы само произведение – старый российский принцип, породивший немало дутых литературных репутаций, особенно в ХХ веке.

Названных двух эксцессов оказалось достаточно, чтобы Писарев, а также эпигоны Чернышевского – Максим Антонович, Юлий Жуковский и фигуры помельче, которых Салтыков однажды назвал «духовной консисторией» «Современника» (для таких позже нашли ещё более выразительное определение: либеральная жандармерия), повернули дело в сторону травли. Подлое замечание о двурушничестве Салтыкова, быстро оторвавшееся от обстоятельств и даже лиц, его породивших, стало пересказываться в сочинениях и квазивоспоминаниях людей, которые ничтоже сумняшеся стали верить тому, что они тоже были свидетелями событий, которых на самом деле никогда не было. Этот социокультурный феномен относится не только к случаю с Салтыковым, на него обратил внимание ещё Гоголь в «Мёртвых душах» (отступление о «новооткрытой истине» в главе IX тома первого). Можно вспомнить немало примеров, когда тот или иной слух, попав в мемуары или, того пуще, в учёное сочинение, вследствие фантазии подхватывающих его фигур начинает обрастать различными подробностями и в конце концов обретает внешность неоспоримого факта.

Такими фантазиями переполнены мемуары-воспоминания, поэтому они перепроверяются, без преувеличения, строчка за строчкой – сопоставлениями, вызывают поиск документов, писем, иных свидетельств.

Вот более простой пример. В воспоминаниях Обручева, опубликованных и, вероятно, написанных в начале ХХ века, есть эпизод, относящийся к тем годам, о которых мы сейчас говорим: «Раз, идя за чем-то в кабинет к Николаю Гавриловичу, я увидал незнакомого молодого человека в аккуратном вицмундире министерства внутренних дел (или финансов) – рубашка с стоячим воротом, узенький галстук, всё такое, как редко приходилось видеть в наших сферах. Волосы тёмные, довольно длинные, лицо моложавое, бритое, немного мальчишеское, скорее незначительное, кроме большого, открытого лба и упорного взгляда. Он стоял лицом к окну, держась за спинку стула и поставив ногу на стул (опять-таки как у нас не водилось). Я тотчас отшатнулся и в кабинет не входил, видел, значит, это лицо только один миг, а между тем оно до сих пор, как живое, передо мной; потому что, когда мы потом увиделись с Николаем Гавриловичем, он мне сказал с весёлым возбуждением:

– Знаете, кто это был? Ведь это Щедрин!

Кто бы угадал тогда, что из этого лица мысль и страдание выработают образ, написанный Крамским!»

Нам понятно, что Салтыков (не Щедрин!) был в мундире Министерства внутренних дел (когда он стал служить по Министерству финансов, Обручев, да и Чернышевский были из Петербурга изъяты), что в описании преобладают детали психологического, а не визуального свойства. Воспоминание о знаменитом портрете Крамского, пожалуй, вызывает здесь интерес по принципу контраста, возможно, и не предусматривавшегося Обручевым. Статика живописного портрета – действительно: мысль и страдание – перестаёт нас удовлетворять, она нам попросту не нужна, когда мы читаем словесное описание Обручева, где схвачено главное: затянутый в мундир чиновник совершенно вольно, по-мальчишески, ставит ногу на стул в кабинете редактора журнала, в котором он рассчитывает печататься. Или не рассчитывает? И ему всё равно, кто его будет печатать, потому что он уже знает: будут!