Салтыков (Щедрин)

Так и случилось: много лет спустя, в 1908 году, Лев Толстой писал: «Случай этот имел на всю мою жизнь гораздо больше влияния, чем все кажущиеся более важными события жизни: потеря или поправление состояния, успехи или неуспехи в литературе, даже потеря близких людей…» Это влияние выразилось в формировании сегодня повсеместно известной философии Толстого, отрицающей, в частности, право человека казнить смертью другого человека. Но здесь следует перечитать и то место в защитительной речи Толстого, где он указывает на одно распространённое явление в человеческом сообществе, определяемое им так: «…кроме служебных отношений, между этими людьми установились очень тяжёлые отношения человека к человеку – отношения взаимной ненависти». Это всем нам очень хорошо известно.

Невозможно представить, что дело Шибунина осталось совершенно неизвестным для Салтыкова. Но не имея свидетельств о его к этому делу отношении, мы должны указать на очевидные изменения в состоянии российской общественной атмосферы в годы реформ, на развитие у российского человека чувства собственного достоинства, что так или иначе в творчестве Салтыкова отражено, но не поставлено в центр внимания. В центре его внимания – не обретение, а потеря даже остатков человеческого достоинства.

Поэтому отметим то, как в одном небольшом географическом пространстве одно и то же явление может тектонически повлиять на литературную вселенную одного классика и внешне никак не отразиться на литературном небосклоне классика другого.

И далее: прежде чем отправиться вслед за Салтыковым в Тулу, скажем о том, чего у него там, на тульских землях не произошло.

Не произошло встречи с Львом Толстым.

Это странная особенность жизни обоих. Почти ровесники, две звезды новой эпохи реформ русской литературы они были знакомы, вероятно, с зимы 1856 года, когда Салтыков после Вятки приехал в Петербург устраивать свои служебные дела, и тогда встречались часто. Оба не были нелюдимами. Оказавшись в Петербурге в феврале 1856 года, штабс-капитан Толстой потащил весь цвет «Современника» в фотографическое ателье Сергея Левицкого (дагеротипия – совсем не дешёвый в те времена аттракцион). Так он обогатил историю русской литературы и культуры впечатляющими фотодокументами[16]. И в поздние свои годы Толстой не уставал от толп паломников, устремляющихся в Ясную Поляну. Однако при этом с Достоевским так и не познакомился, на открытие памятника Пушкину в 1880 году в Москву не приехал (правда, и Салтыкова там не было).

Последний раз в жизни Толстой и Салтыков встречались в Петербурге в марте и в Москве в апреле 1858 года. Общение было разносторонним и дружеским. Толстой, послушав чтение Салтыковым его прозы, в своём дневнике отметил: «Он здоровый талант» (17 марта 1858 года). Салтыков дневников не вёл (во всяком случае, они нам неизвестны; наверное, ему хватило «Дневника провинциала в Петербурге»). Салтыковское суждение о Толстом записал сам Лев Николаевич – в том же дневнике, после ужина с четой Салтыковых в ресторане роскошной гостиницы Ипполита Шевалье в Старо-Газетном (ныне Камергерский) переулке: «Он (Салтыков. – С. Д.) упрекал меня в генияльности» (4 апреля).

Оценка Толстого, вероятно, не требует пояснений: чего-чего, а болезнетворной тоски в энергетически сильных сочинениях Салтыкова нет (хотя читал Салтыков Толстому из своей «Книги об умирающих»). А вот высказывание Михаила Евграфовича до сих пор остаётся непрояснённым. Возможно, здесь отзвук спора. В дневнике Толстого тех недель есть запись: «Политическое исключает художественное, ибо первое, чтобы доказать, должно быть односторонне» (21 марта). Можно предположить, что он высказал эту идею Салтыкову, а тот не согласился, ибо уже в ту пору в ранних сатирах не соглашался с сужением задач и возможностей художественного. Политические мотивы у Салтыкова представлялись не «односторонне», это была не популярная тогда «обличительная литература», а нечто иное, исходящее из метафизической сущности человека и пропущенное через политические коллизии.

И в этом смысле Салтыков, видевший художника в гуще жизни, более свободен, чем тогдашний Толстой, шедший в ту пору за идеями Белинского об особом предназначении и художника, и творчества как такового. У Салтыкова своё – служба с государевым напутствием. Служить, как писать, писать, как служить…

Вот и разберись тут. Тем более когда, несмотря на конфликты в Пензе, он вместе с назначением в Тулу получил чин действительного статского советника (со старшинством от 2 декабря 1866 года), то есть стал гражданским (статским) генералом. Это давало прибавку в жалованье, а также именование «Ваше превосходительство». К слову, по воспоминаниям, Салтыков отнёсся к своему новому титулу очень серьёзно: принимая его в служебных обстоятельствах, приходил в ярость, когда слышал «Ваше превосходительство» от своих добрых знакомых и друзей.