Самарянка

— Беду, что ль, кличет на нашу голову? — буркнул отец Платон, видя, как Мишка, укрыв своего друга старым тулупом, тащил его в теплый домик. — Вон по областному радио сегодня то и дело передают о сбежавших арестантах, просят сообщить, если кто что видел или слышал. Говорят, рецидивисты. Особо опасные! К тому же вооружены. Хотя в такую дыру да в такую погоду даже зеки не побегут…

Скит совершенно растворился в сумерках. Дарина сидела в кельи отца Иоанна и при свете одной-единственной свечи о чем-то тихо беседовала с ним. Варфоломей сидел у печи, уставившись на пляшущий в середине огонь, совсем промокший, замерзший от холода, не переставая дрожащим голосом твердить одно и то же:

— Ой, жара грядет, жара…

«Когда же ты, наконец, угомонишься?», — думал Мишка, тщетно пытаясь уснуть и ворочаясь с боку на бок. Наконец, под монотонный распев Варфоломея Мишка стал медленно погружаться в сон. Тепло, шедшее от печки, накрывало его приятными волнами, а бесконечное бормотание чудака про какую-то жару превращалось в подобие тихой песни, вытеснявшей из его сознания остатки мыслей и воспоминаний. Под это монотонное пение и бормотание он постепенно заснул.

Когда Мишка открыл глаза, Варфоломея рядом уже не было. Это мало удивило Мишку.

«Наверное, опять свои арии распевает», — подумал он, собираясь подняться и пойти снова забрать со двора своего промокшего и продрогшего друга. Но кроме заунывного ветра и капель дождя, барабанивших по окну, ничего не было слышно.

Мишка полежал еще немного с открытыми глазами, глядя на отблески огня, догоравшего в печи. Было так тихо, что Мишка слышал даже сопение кота Мурчика, свернувшегося калачиком у печного поддувала.

«Где же этот певец из погорелого театра?», — снова подумал он и, набросив куртку, вышел во двор, не затворив за собой дверь. Варфоломея нигде не было. Мишка тихо позвал его, но никто не отозвался.

«Вот чума болотная», — вздохнул Мишка, жалея своего чудаковатого друга, представляя, каким промокшим он приведет его.

«Хоть бы без болезни обошлось, — снова подумал он, — небось, не мальчик по осенним лужам босиком шлепать, да и не тот сезон, чтобы резвиться…».

Что-то нехорошее, недоброе насторожило Мишку во внезапном исчезновении Варфоломея, да и самой тишине. В этой тишине он вдруг интуитивно почувствовал, как бывало с ним на войне, близкое присутствие какой-то опасности. Зайдя в тень, он огляделся по сторонам, всматриваясь в непроглядную темень. Но ничего, кроме контуров храма и келий не видел. Слабым светом светилось лишь крошечное оконце отца Иоанна — свидетельство того, что в эту пору старец молился при свете лампадки. Он вгляделся еще пристальнее — и неожиданно заметил тонкую светящуюся щель в дверном проеме храма.

«Ну не чума? — покачал головой Мишка. — Как это он умудрился забраться туда, когда я лично запер дверь на замок?».

Будучи уверенный, что Варфоломей находился в церкви, Мишка поднял воротник куртки и быстрым шагом направился в ту сторону. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как ощутил мощный удар тупым предметом в спину, который едва не сбил его с ног. Он сделал резкий шаг вправо, разворачиваясь для отражения нападения сзади, но в это мгновение новый удар — теперь уже в самый затылок, такой же сильный и снова чем-то тупым и тяжелым — сразил его на мокрую землю и лишил сознания…

…Первое, что ощутил Мишка, начав приходить в себя, был запах церковного кагора и сладковатый вкус этого благородного вина во рту.

— Пей, пей, братан, — услышал он сквозь сильнейший звон в голове чей-то знакомый хрипловатый голос. — Как говорится, не ради скотского удовольствия, а для выздоровления.

Сделав невероятное усилие, Мишка открыл глаза, и в его еще помутненном сознании один за другим стали проясняться окружившие со всех сторон образы знакомых и совершенно незнакомых людей. Но первым он узнал именно того, кто склонился над ним с кружкой вина.

— Матроскин…, — простонал Мишка, силясь сообразить, что все это значит.

— Узнал! Узнал, бродяга! — радостно воскликнул тот, кого Мишка назвал Матроскиным и, повернувшись к стоящему рядом худощавому незнакомцу, резко плеснул ему остаток вина прямо в лицо:

— Глухарь, тебя бы этим прикладом да промеж глаз! Ты хоть знаешь, кто это? Мы с этим пацаном червей в горах жрали, когда вы со шлюхами трахались! Вшей кормили! От пуль не прятались!

— Матрос, ты че, в натуре? Сам же сказал паковать всех мужиков! Ты че?

Матрос гневно сверкнул глазами на своего подельника и снова склонился над Мишкой:

— Мишань, прости, брат, в натуре промашка вышла. Помнишь, как по нам родной «град»[51] работал, когда мы зачищали под Бамутом? — Он осклабился и потряс еще плохо соображавшего Мишку за плечи. — Помнишь? Свои по своим! «Вертушки» дали наводку, за «духов»[52] нас приняли, а те и врезали по нам со всех стволов. И ничего, обошлось! Нажрались мы тогда с радости, что живыми остались. Помнишь?