Самарянка

— Не в киллеры, а санитары. Это, между прочим, по нынешним временам почетная профессия. Очищать общество от разной мрази. Хотя я в эти дела не вникаю. Мне ставят задачу, а за ее выполнение платят хорошие бабки. Остальное меня не касается. Война отучила меня стыдиться своей работы. Два боевых ордена в Чечне я получил не за победу в шахматном турнире. Мне их Родина дала! Родина! В которой мне, им, нам всем теперь не нашлось места. Поэтому, Мишань, будем сами завоевывать себе место под солнцем. Милости от природы или от Бога пусть ждут другие. А мы будем завоевывать сами! Нас ведь чему-то учили?

Он подмигнул Мишке и снова разлил всем вина.

— Пей, пей, святой отец, — Матрос посмотрел на архимандрита, — подкрепись на дорожку хорошенько, чтобы силенок хватило. Наверное, мы тебя с собой прихватим.

— Зачем это? — встрепенулся отец Платон. — С какой стати мне быть вашим попутчиком?

— Грехи отпускать будешь, коль судится нам пасть смертью храбрых в сражении с ментовским спецназом. Их у нас — грехов этих — много. Так что подкрепись, дорога дальняя, а песня грустная. Я знаю, что все стежки-дорожки под контроль взяты, нас повсюду рыщут.

Матрос выпил, крякнул и, не закусывая, обратился к своим подельникам:

— Тунгус на шухер, остальным пару часов на отдых. А вам, — он взглянул на отца Платона и Варфоломея, — в дальний угол и рта не открывать, пока я не разрешу.

Раскосый зек, которого звали Тунгусом, послушно встал за дверями, не выпуская из рук автомата. Остальные тоже с оружием расположились возле теплой печки и почти мгновенно задремали.

— Классные пацаны, — вполголоса сказал Матрос. — Тоже повоевали, кто где. И тоже оказались никому не нужными, когда вернулись с орденами. Что за страна? Что за жизнь такая?..

Он о чем-то задумался, а потом пристально посмотрел на Мишку.

— Слушай, а сам-то ты каким лешим здесь очутился? В монахи решил податься? Как все понимать?

— А так и понимать. Живу, значит, покуда тут. Пытаюсь что-то понять, сделать…

— Грехи, значит, замаливаешь?

— А ты что предлагаешь? Снова «калаш»39 в руки — и от бедра веером?

— Ты прям философ стал. Сократ. Не узнать. Сказал бы кто, что своего старого боевого друга, с которым нас бросали держать те проклятые высотки, я встречу здесь, в этом захолустье, в этой дыре, вместе с какими-то монахами, я бы посчитал того за сумасшедшего.

— Так что предлагаешь? — снова повторил свой вопрос Мишка. — С «калашом» в руках порядки в стране наводить?

— Ну, тогда давай все монахами станем. И начнем бить поклоны. Или думаешь, замолим свою жизнь?

— А у нас, Матроскин, другого пути нет, как замаливать. Отвоевались…

— Ты что, серьезно это?

— Вполне. Я тут о многом по-другому стал думать.

Матрос налил в кружку вина, выпил и насмешливо посмотрел на забившегося в угол отца Платона.

— Святой отец, отпустишь нам долги наши? Вон друг мой верит, что отпустишь.

— Милиция вам всем отпустит, — буркнул он. — Тут далеко не убежишь и не спрячешься. Впаяют всем вам по делам вашим. За Бога не спрячетесь, Он все видит, как вы тут над нами…

— Вот так-то, Мишань. А ты говоришь «молиться». Не, такая философия не по мне.

— И я так думал, Матроскин. Пока на жизнь свою по-новому не взглянул.

Матрос низко опустил голову и тяжело вздохнул.

— Мишань, сказать тебе, что мучит мою совесть? Нет, даже не то, что приходилось убивать «духов». На то и война, чтобы кто-то кого-то убивал. Мы с тобой солдаты, пешки в большой игре. Я так думаю, что если нам и придется держать ответ, то тем, кто отдавал приказ убивать и послал на войну, отвечать придется намного строже. Не о том я, братко…

Он опять налил вина и выпил.

— Не дает моей совести покоя одна молоденькая горяночка, которую Фаттах, командир отряда, приказал… Ну… Поставить на карусель[57]. Пока она не скажет, куда боевики ушли и где оружие прячут. Мы ведь тогда у боевиков Бараева сидели на самом хвосте, в затылок им дышали. А они все равно сумели как-то соскочить, выскользнуть. Вот Фаттах и вызверился на ту горяночку, которая в ауле со стариками осталась. «Имейте ее, — говорит, — пока все не расскажет». Вот мы ее и «отымели». Злые все были. А потом застрелили. Свидетели в таком деле ни к чему, сам понимаешь. Так вот я и думаю: за такие приказы и такие дела нам не будет прощения ни на этом свете, ни на том…

Он поднял глаза на Мишку и прошептал:

— Она мне часто снится… Плачет… Спрашивает, зачем мы с ней так… Ведь о тех боевиках и тайнике она ничего не знала. А мы ее… Всем отрядом… А потом в Аргун… Уже когда застрелили… Поди объясни ей, что то приказ был. Приказ! А приказы не обсуждают. Особенно в наших делах! Я не знаю, что снится тем, кто отдавал нам эти приказы: тому же Фаттаху, Харламу, Чомбе, Упырю. Помнишь их еще?

— Матрос, — Мишка тронул его за плечо, — мы по уши в дерьме. И никогда от него не отмоемся, если опять будем воевать. Нет разницы с кем: со своими, с чужими, под заказ или, как говорится, ради спортивного интереса. Надо начать новую жизнь и принять от нее все, что она пошлет.

Матрос осклабился.