Самарянка

– А за что пить-то будем? – он чокнулся краем своего стакана о Мишкин. – У нас «просто» не пьют. Иначе пьяницей стать можно. За здоровье пили, за дела ваши хорошие тоже подняли. Ну, предлагай, коль подняли.

Мишка немного подумал и решил закончить это застолье:

– А за мир во всем мире. За это мы не пили. Выпьем – и пойдем. Добро?

Он тоже чокнулся о стакан Петра и выпил. Самогонка, которую сварила Глафира, была крепкой, градусов шестьдесят, не меньше. Петро тоже выпил и коснулся руки Мишки:

– Как ты сказал: «Выпьем – и пойдем»? Нет, выпьем – и снова нальем.

И плеснул в стаканы.

– За мир – это ты хорошо сказал, – Петро опять стал задумчивым. – Слыхал такую песню: «Хотят ли русские войны»? Там дальше так: «Спросите вы у тишины». А я вот не у тишины, а у тебя хочу об этом спросить. Вы же, монахи, все про все знаете. К вам все за советом, за ответом едут. Вот и скажи мне: хотят ли русские войны?

И пристально посмотрел Мишке в глаза. Тот спокойно выдержал этот взгляд.

– Ты сам ведь русский? – тихо спросил Петро и сам ответил:

– Русак, по глазам вижу. Чьих-то будешь?

– Издалека, – Мишке не хотелось ввязываться в долгий разговор с начинавшим хмелеть Петром.

Тот грустно усмехнулся:

– Не хочешь разговаривать со мной… Оно и впрямь: чего с пьянью безногой говорить?

Он опять пристально посмотрел Мишке в глаза, и в этом взгляде Мишка вдруг ощутил желание Петра найти ответ на какой-то мучавший, терзавший его вопрос.

– Дядька Петро, – смутившись от этого пронзительного взгляда, Мишка заерзал на стуле, – я, как и вы, деревенский. «Хотят ли войны»? «Не хотят ли»? Мое дело маленькое. Сказали воевать – значит, пойдем воевать.

– А сказали пить – будем пить. А сказали бить – будем бить. Так?

Мишке опять захотелось встать и уйти, но теперь он сам чувствовал появившийся в его сознании, душе непонятный клубок мыслей, ждавших, что их распутают.

– Ты хоть раз думал, для чего мы живем на этом белом свете? – Петро сейчас смотрел на Мишку совершенно трезвым, даже просветленным взглядом.

– Как будто мне больше думать не о чем, – буркнул Мишка.

– Тогда какой ты русский? – не спросил, а прошептал Петро. Прошептал твердо, не ожидая, не требуя никакого ответа, тем более возражений.

– Тогда ты не русский. Кто угодно, только не русский!

Он взял свой стакан и выпил, не приглашая Мишку.

– Эх, монах ты монах, в серых штанах… Не смотри, что я такой убогий, калека безногий. То я теперь таким стал. И впрямь наказан Богом. А ведь не таким был. У меня несколько «кругосветок»! Знаешь, что это такое? На подводной лодке, без глотка свежего воздуха и свежей воды месяцами ходить вокруг земного шара и нести боевое дежурство. С ядерными боеголовками на борту! Мичманы, офицеры безусые, не на много старше нас были. Страну охраняли. Нас весь мир уважал! Боялся! Потому как знал, что с нами шутки плохи. Я акустиком служил. На флоте это глаза и уши корабля! Я каждый шорох прослушивал! Американцы за нами гоняются, а мы нырь! – и нету нас. Лежим на дне без единого звука в эфире. Потом снова нырь! – и мы уже под самым носом у чужих берегов. Кнопку нажми – и там только пепел посыплется. Я бывал на пусках, видел, какая это мощь. Где теперь все это? Где армия, где страна? Где флот наш и все остальное? Где гордость наша? Или вот так пропьем все до капли – да и ляжем на веки вечные в землю, чтобы и духу нашего даже в помине не осталось.

Он взял бутылку, чтобы налить себе снова, но передумал и поставил на место.

– Ладно, согласен, что Бог меня наказал. Меня лично. Было за что. Не спорю. Но страну нашу, народ наш – за что? За что отвернулся от нас?

Мишка задумался и ухватился за первую мысль.

– Дядька Петро, а церковь у вас в деревне есть?

– Уж лет сорок, как нема, – махнул рукой Петро. – Сначала склад колхозный там был, потом конюшня, а потом сгнила вся. Сломали ее на дрова людям. Кому эта рухлядь сдалась?

– И в моей деревне нету, – сказал Мишка. – Тоже сначала забрали, потом закрыли, потом клуб с песнями да плясками туда загнали. Может, за то мы и наказаны?

– А коль и так, то сколько ж можно наказывать? И почему всех? Все зачем должны страдать? – Петро с жаром схватил Мишку за руку. – Ведь как я думаю? По-русски, просто. Умру. Отнесут меня за деревню, зароют в яму. Поплачут у гроба, повоют, особенно бабье. Это они хорошо умеют. Потом все соберутся дома. Выпьют, закусят. Разбредутся по хатам, будут ждать, кто следующий. А я пойду прямехонько на суд Божий. Возьмут меня ангелы под белы рученьки свои и поведут.

И там спросит меня Бог: «Ну что, Петро, водку ты пил?»

«Пил», – скажу. Чего душой кривить?

«И погулял ты изрядно».

«И это было», – скажу. Молодой ведь был, здоровый, как бык. Силенка, кровушка играли в жилах.

«А помнишь, какими словами ругался?»

«А чего не помнить? – скажу. – Отпираться не буду».

И скажет тогда Бог: «Наказать бы тебя, Петро, да ты уже и так в жизни крепко наказан. В одном ты молодец: не врешь, не оправдываешься. Рук не пытался наложить на себя, как другие на твоем месте. И Я на тебя не сержусь, хоть и грешник ты большой».