Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии

В самом конце 1894 г. группа литераторов, считавшихся прогрессивными, решила обратиться к императору с петицией, в которой критиковалось действовавшее на тот момент законодательство о печати и содержался призыв существенно облегчить цензурные и иные ограничения[423]. Этой инициативой руководил упоминавшийся выше Градовский. Причем журналист действовал весьма грамотно: он попытался заручиться поддержкой лиц, близких к престолу. Переписка Победоносцева с начальником Главного управления по делам печати МВД Феоктистовым проливает свет на эту историю.

14 января Феоктистов сделал в дневнике запись о полученном от министра народного просвещения Делянова известии, что в журналистской среде возникла инициатива подать императору петицию о «невыносимом» положении русской печати, испытываемом ею «тяжком гнете» и необходимости изменения «в духе либеральном» действующего цензурного устава. Делянов сообщил Феоктистову, что во главе этой инициативы стоит сотрудник «Новостей», названных министром «польско-жидовской газетой», Градовский, который, как говорят, собрал около сотни подписей. Лица, стоявшие за этой петицией, стали искать подступы к царю и в качестве одного из возможных вариантов обратились к бывшему царскому воспитателю генералу Даниловичу, а последний якобы «не поколебался выразить согласие». Феоктистов, зная, что у Даниловича были «хорошие отношения» с Победоносцевым и что последний в свое время рекомендовал генерала в воспитатели наследника, обратился к обер-прокурору за разъяснениями «упомянутого казуса».

По-видимому, Феоктистов сделал эту дневниковую запись как разъяснение и подведение итогов истории, которая уже состоялась, потому что к 14 января он уже получил письмо от Победоносцева, датированное 8 января. В нем обер-прокурор сообщал, что в день написания этого письма он специально был у Даниловича и генерал рассказал ему следующее. «Недавно» его посетил «один из знакомых», который завел беседу о «чем-то в этом роде» – в смысле на тему, близкую к начинанию Градовского, – но затронул вопрос о «пересмотре правил иностранной цензуры», причем «склонял» Даниловича предпринять «какое-то действие». Как представляется, столь неопределенные и туманные высказывания генерала объяснялись не его нежеланием откровенничать с Победоносцевым, а общим физическим состоянием: Данилович, заметил обер-прокурор в письме к Феоктистову, – «совсем слепой», «ни читать, ни писать не может», поэтому «уклоняется от всякой в этом роде деятельности». Однако, несмотря на затрудненное восприятие действительности, генерал отказал «знакомому», назвав полученное предложение «не его делом», посоветовав переадресовать «заявление этого рода» Дурново и порекомендовав в такого рода «заявлении» изложить «способы, как оградить от наплыва вредных и возмутительных книг и памфлетов». (То есть продемонстрировал свое идеологическое неприятие дела, с которым пришел к нему «знакомый»; правда, непонятно, сделал ли он это по рассеянности своего сознания или преднамеренно.) Победоносцев подытоживал разговор с Даниловичем выводом, что история с предполагаемой петицией раздута Градовским: это либо пущенная им «сплетня», либо проявление его «самохвальства».

Феоктистов процитировал в дневнике письмо Победоносцева и заключил: «Вероятно, попытки будут повторяться; для наших так называемых радикалов важнее всего овладеть печатью, кто же этого не понимает»[424].

Издатель Л. Ф. Пантелеев спустя почти двадцать лет после истории с подготовкой литературной петиции вспоминал, как он пытался привлечь к ее подписанию «имена с некоторым авторитетом и значением в глазах высшей власти». Среди них был известный философ и литературный критик Н. Н. Страхов. Поначалу он в целом поддержал идею и даже согласился поставить свою подпись, однако затем передумал. Объясняя свой отказ, Страхов дипломатично указал Пантелееву, что изложил бы петицию иначе, к тому же имеющийся состав подписантов «очень односторонен». Но, по-видимому, главная претензия критика заключалась в другом. Страхов отметил идейную предвзятость петиции. По его словам, выходило, что писатели указывали на мешающие им «стеснения», умалчивая при этом об их причинах. Страхов считал, что посыл петиции фактически сводится к утверждениям: «мы хотим управлять общественным мнением в России, а нам мешают», «мы себе позволяем полную свободу мыслей, а потому государство должно вести себя относительно нас строго юридически». Страхов саркастически замечал, что в петиции следовало бы упомянуть о «благе самой литературы, самой мысли и истины», к тому же «не так глухо должно быть сказано о благе России, как это сделано в петиции» [425].