Моего пони Майкла пристрелили вскоре после прибытия в лагерь. Этот конек был самым симпатичным из всех. Благодаря легкому весу он хорошо ходил по мягкой поверхности, но, с другой стороны, его маленькие копытца уходили в снег глубже, чем у большинства лошадей; в дневнике Скотта я нашел запись от 19 ноября о том, что все лошади проваливаются в снег до половины голени, а Майкл раза два погружался по самое колено. Это был нервный горячий конь, совершенно неугомонный, в свободные дни он то и дело останавливался на ходу и ел снег, а затем стремглав бросался догонять товарищей. В жизни все вызывало у него удивление: ни одно движение в лагере не проходило мимо его внимания. В самом начале похода по Барьеру он усвоил вредную привычку жевать свою упряжь, а у других пони – бахрому, – так мы называли цветные тесемки, навешиваемые лошадям на глаза во избежание снежной слепоты. Правда, он не единственный грешил этой слабостью – его собственной бахромой, едва мы вышли в поход, полакомился Нобби. При этом Майкл вовсе не был голоден – он ведь никогда не доедал свою порцию. Последние недели перед смертью он явно наслаждался жизнью: что бы в лагере ни случилось, он навострял уши и приходил в возбуждение, а собачьи упряжки, прибывавшие каждое утро, когда он был уже стреножен, навевали ему, наверное, приятные сны. Признаться, его хозяина тоже часто посещали сновидения. Майкла забили 4 декабря в виду Ворот, перед самым началом сильной пурги, нежданно-негаданно обрушившейся на нас. Он добрался до своей попоны и сначала сжевал ее, а затем все, до чего только мог дотянуться зубами. «
Когда мы залезали в спальники, вершины гор снова оделись в снежную дымку. Нам нужен был один ясный день, чтобы пройти Ворота; один короткий переход – и задача пони будет выполнена. Их корм был на исходе. Этой ночью Скотт записал: «