Самородок

— Не скажи. Ты, может, еще не понял, в чем ее ценность? Для чудотворов, разумеется. Она ведь не только мечет магнитные камни, она способна собирать и накапливать магнитный заряд. Конечно, накопленная энергия одного чудотвора — это малоинтересно, но я бы и ей нашел применение: для светового представления не требуется выгонять под стену десяток чудотворов, можно собрать их энергию заранее и быть уверенным, что ни один из них не заснет, не взбунтуется, не ослабеет настолько, что не сможет выйти в межмирье…

— Меньше всего я думал о ваших световых представлениях… Так вы считаете, что Достославлен выкрал вас именно из-за пуговиц?

— Он их искал. У меня в доме. Потому они и оказались со мной здесь, это вышло случайно. Однако не надейся, что у тебя получится его в чем-то обвинить, — он назовет меня лгуном и скажет, что пуговицы просто потерял. Разумеется, записанные выводы университетской стражи для чудотворов тоже не доказательства.

— Я убью его… — простонал Войта. — Гнида, слизняк… Его и подлецом-то назвать противно, не дорос он до подлеца — он ничтожество!

— Я бы на твоем месте занялся чем-нибудь более плодотворным. Дельным. Например, приложил хоть немного усилий для спасения своей семьи.

— Едрена мышь, Глаголен! Вы считаете, я хочу избавиться от жены и детей?

— Конечно нет. Я даже думаю, что ты по-своему к ним привязан, хотя ничто в твоем поведении не выдает этой привязанности…

— Я заберу их из замка только для того, чтобы хорошенько выдрать этого малолетнего доносчика, который вздумал шпионить за родным отцом!

— Мой тебе совет: сам в замке не показывайся — не поверят.

— Глаголен, я не повезу в замок вашу последнюю волю. Пока не буду убежден, что другого пути нет.

— Ты хочешь из глупого упрямства погубить своих детей?

Войта вышел из крепости, сжимая и разжимая кулаки. Был соблазн немедленно явиться в школу и объявить, что Достославлен убил Трехпалого. Что не мрачуны, а чудотворы стреляли с балкона по беззащитным ученым. Но вспомнились не столько слова ректора Йергена, сколько его взгляд, когда он говорил: «Не овладев искусством обмана, мы никогда не победим мрачунов».

Однако более всего Войта боялся рассказать об этом не ректору, не градоначальнику, не тем, кто управлял Славленой, — отцу. Отцу, который строил Славлену — город чудотворов, — который защищал ее, любил и гордился ею.

И Войта ничего отцу не сказал. Показал лишь бумагу Глаголена с его последней волей. И отец, конечно, сразу начал суетиться, рассуждать о том, кого лучше отправить в замок с этой бумагой, как правильно говорить с воеводой… Принялся собирать вещи, чтобы ехать самому.

— Бать, ты понял, что сделал Глаголен? — спросил Войта, когда отец немного угомонился.

— Да, — ответил тот, глядя Войте в глаза. — И я теперь сам вижу: твой наставник — в высшей степени достойный человек.

На этот раз он не запнулся на слове «наставник».

Отец не спросил, что Глаголен ответил на вопрос Войты. Будто почуял, что ему не надо знать ответа на этот вопрос. И Войта подумал вдруг, что отец знал ответ заранее. Потому что он был очевидным.

— Ты не считаешь, что надо хотя бы попытаться обменять Глаголена на Ладну с детьми? — настойчиво спросил Войта.

Отец вздохнул и посмотрел на Войту с жалостью.

— Сынок… Ты же сам говорил, что это невозможно. Что меня убьют, а тебя посадят на цепь… Если нельзя спасти всех, надо спасти хотя бы твою семью.

— А если в замке не поверят этой бумаге? Ты об этом подумал? Я бы на месте воеводы ни за что не поверил — под угрозой пыток Глаголен мог подписать что угодно. Он ведь не стал ломаться и сразу подписал все обвинения против себя.

— Так я же об этом и говорю: надо обязательно сделать так, чтобы поверили… В этом вся хитрость! Вся трудность…

Конечно, отец был прав. И Войта, как никто, не просто понимал — всем сердцем чувствовал его правоту, разделял его мнение. Если нельзя спасти Глаголена, глупо не спасти Ладну и детей. Глупо даже рисковать, глупо и опасно потерять хоть один день… Напрасно Глаголен говорил о привязанности Войты к семье с таким сарказмом — дело не в любви, не в привязанности. Угроза семье будила внутри дремучий инстинкт сродни звериному: лучше умереть, чем позволить не убить даже — просто обидеть. Потому наплевать на Глаголена в сложившихся обстоятельствах и казалось Войте поступком не человеческим — звериным. Бесчестным.

Надо достать письмо, присланное из замка. Украсть. Где оно может храниться? В ректорате? Имея в руках письмо, можно говорить и с друзьями отца, и со своими однокашниками — после этого ректорат не посмеет казнить Глаголена. Главное — не опоздать.

Войта, предоставив отцу самостоятельно собираться в дорогу, направился к Очену — идти было недалеко.

Будто в насмешку над Войтой, Очен играл с дочерью. Верней, не играл — он учил ее читать. Трехлетнюю дочь. В другой раз Войта бы над ним посмеялся.

И Очен, понимая, должно быть, что не стоит сейчас об этом говорить, все равно не удержался:

— Она такая умница! Погляди, она сложила из кубиков «мама»!

— Девочке это не пригодится… — проворчал Войта. — Ты бы еще поучил ее дрова рубить…