Самвэл

— Выпей, господин мой, и тоже вознеси мольбу к Создателю, чтобы отвратил князя от зла и направил на путь истинный. Ведь Меружан — и мой и твой господин. Я его покорный слуга, простой пастух, а ты его высокочтимый приближенный. Помолимся же за нашего князя, и да всемогущий Господь услышит наши мольбы.

Рука Меружана дрогнула, когда он принял чашу. Он был смущен и растерян: ему приходилось молить Бога за свои собственные грехи, молить того Бога, от которого он всенародно отрекся перед царем царей. Он должен был молиться, чтобы этот самый Бог свел его с пути неправедного, должен был сам, собственными устами произнести слова, осуждающие самого себя — собственное свое покаяние. Но с каким сердцем? С нераскаянным, с непримиренным... Это было страшно тягостно. Гостеприимный хозяин поставил его в крайне затруднительное положение. Притворяться?.. Лгать? После долгого колебания он все же повторил слова своего пастуха и осушил чашу.

Меружан тут же пересел подальше от скатерти. Пастух заметил, как поник его гость, и участливо сказал:

— Ты ведь с дороги, господин мой, и, видно, очень притомился. Я мигом постелю тебе. Сон — лучшее лекарство от усталости. Постель, понятно, будет не роскошная, зато удобная. Отдам тебе мою бурку, завернись в нее и ложись. А вместо подушки вот этот мешок положи под голову. Он набит мягкой травой — куда до нее пуху!

Меружан поблагодарил добросердечного пастуха за заботу и сказал:

— Ночь так хороша, Мани, и луна так сияет, что мне не спится. И вино у тебя тоже хорошее, я много выпил, и оно бросилось

мне в голову. Хотелось бы пройтись, унять волненье в крови. Проводи меня, добрый Мани, чтобы твои собаки не помешали.

Меружан встал, а Мани взял свою палку и прошел вперед, спросив, в какую сторону хотелось бы пойти на прогулку гостю.

— В сторону гор, — ответил князь.

Они прошли мимо тихо и безмятежно спавших отар и подошли к подножию горы.

— Оставь меня одного, добрый Мани, — сказал Меружан. — Я поброжу тут немного, потом посижу на какой-нибудь скале, погляжу с ее высоты, как плывет сквозь пелену туч луна, послушаю, как журчит горный ручей.

Простодушный Мани был изрядно озадачен волнением гостя, повергшим его в такую излишнюю восторженность. Эту неожиданную перемену он приписал действию вина. И потом, кто знает, — подумал пастух, — какие неведомые чувства волнуют душу гостя... И он оставил его одною, только дал на прощание свою свирель.

— Оставайся тут, господин, сколько душе угодно, наслаждайся ночной прохладой. Надумаешь вернуться — заиграй на свирели, я услышу, приду и проведу тебя, а то собаки у нас злые.

— Спасибо, добрый Мани, — сказал гость и взял свирель.

Меружан остался один. Долго бродил он у подножия горы

и все не мог смирить волнения своего сердца. Им овладела та безнадежная тоска, которая повергает человека в полную растерянность. Никогда еще его могучая воля не была так немощна, никогда еще его безграничная уверенность в себе и своих силах не была так ослаблена, как в эту ночь. Князь остановился и прислонился к скале. Он всматривался в царивший вокруг и едва озаряемый тусклым светом луны глубокий мрак, смотрел на унылое небо, покрытое свинцовыми тучами. Луна то выглядывала, то снова скрывалась за непроницаемыми темными клочьями, и имеете с нею все окрест то освещалось, то снова погружалось в ночную тьму. Так и в его душе то высвечивались островки надежд и страстных упований, то снова все погружалось в кромешный мрак неопределенности.

Он так устал... устал и телом, и душою... Меружан присел на скалу. Присел на обломок камня в своем обширном княжестве, как беглец, как злосчастный изгнанник, которому нет ни пяди твердой почвы под ногами на собственной земле. Он перебирал к памяти скорбные отбытия прошедшего дня, обжигающие душу слова матери и пастуха, и сердце его разрывалось от муки.

Меружан встал и обратив к небесам гневное лицо, воскликнул: