Самые чужие люди во Вселенной

Я слушаю, и мне немного стыдно вот так вдруг обнаружить, что у моего брата есть мечты, а родители мешают их воплотить. Вспоминаю, как отец, увидев у меня плохую отметку, говорил: будешь продолжать в том же духе, пойдешь рабочим на стройку. Не знаю, кем бы я мог представить Норбера; я всегда считал его пассивным, вялым, ничем не увлеченным.

Норбер делает паузу, мы подходим к своей башне. На улицах по-прежнему пусто. «Мо — классный чувак, — продолжает брат. — Он часто ночью сторожит или в выходные. О пришельце он позаботится. Я объяснил, что у мужика нет документов и за ним гонятся бандиты. У Мо почти по всей Европе родственники, двоюродный брат пропал где-то в Средиземном море — лодка так и не доплыла до берега. Пришельцу рядом с ним бояться нечего».

Я слушаю молча, впитываю информацию. Мы уже почти у подъезда, я осматриваюсь, но никого не вижу. Никого в машинах на парковке, никого на балконах, ни одного лица в окне.

«Осенью, — добавляет Норбер, — пойду на профподготовку по строительству. Родители меня записали на продажи, но я переделал документы. Пока они поймут, что к чему, уже год пройдет. Папа не любитель встречаться с преподами, а у мамы на это времени нет».

Не верю своим ушам. Мое представление о брате рушится с каждым словом. Вспоминаю прозвище, которое он дал нашему гостю, и мне приходит в голову, что Норбер сам пришелец. Моего брата незаметно подменил инопланетянин.

Резко останавливаюсь, оторопев.

«Попробуй только сказать родителям…» — грозно говорит Норбер.

«Не скажу», — я стараюсь успокоить его, а то пожалеет еще, что мне доверился. Я сохраню тайну. Обещаю, клянусь. Просто мне нужно время переварить информацию, и непонятно, почему родители так настроены против строительства, если Норбер сам это выбрал.

Не успел я договорить, как Норбер меня снова ошарашивает: «Это папа против. Он десять лет был строителем, но ему пришлось бросить работу».

Минуту назад я выяснил, что мало знаю о брате, а теперь должен признаться, что и об отце тоже.

Родители еще спят; Норбер открывает буфет в гостиной и достает фотографии доцифровой эпохи — три толстых рыжевато-коричневых альбома. Припоминаю, что как-то видел их, но не заинтересовался. Там фотографии папы с мамой, нас новорожденных и куча незнакомых лиц. Время словно выдуло пустыню вокруг наших родителей. Норбер листает страницы и показывает мне папу как раз перед свадьбой. Он в рабочей одежде, в каске и укрепленных ботинках. На другой фотографии папа и еще несколько ребят составили живую пирамиду прямо на стройке. Все улыбаются или смеются. Кажется, снимок сделан за миг перед тем, как парень, стоящий у папы на плечах, полетит на землю. Я переворачиваю страницы и вижу совсем других родителей, не моих: улыбающиеся люди, молодые и счастливые. Папа не такой толстый, мама стройнее, чем теперь, оба заливаются смехом. Время как будто раздуло одного и высосало радость второй. Я знаю, почему никогда не заглядываю в старые альбомы: этих людей, которые веселятся, танцуют, чокаются бокалами и смеются на берегу моря, больше не существует. Меньше чем за двадцать лет их подменили грустные и смирившиеся с жизнью, уже не очень на них похожие двойники; вместо улыбок — молчание, вместо смеха — перебранки. Вот этого человека на футбольном поле, бьющего по мячу, сожрала череда лет. Веселая беготня больше не для него.

Пока я листаю альбом, Норбер рассказывает. Насколько он понял, папа работал на стройке, но не по своему выбору, это родители насильно отправили его учиться. В учебе пришлось несладко: наниматель не стеснялся поднять на рабочего руку, на подростка особенно. Отец продержался с десяток лет, но грыжи заставили-таки сдаться. К 25 годам он уже искорежил себе спину, таская мешки с цементом и облицовочным камнем и роя траншеи. Мама была беременна Норбером, папа сменил несколько мелких работ одну за другой: ночным сторожем, курьером, озеленителем, а потом перестал что бы то ни было делать вообще.

Поднимаю глаза от фотографии, где папа с мамой танцуют. Папино лицо скрыто волосами мамы, которая смотрит в объектив. На этом снимке они молоды и непобедимы. Они еще не превратились в тех родителей, которых я так часто стыжусь. Я знал, что папа рано бросил школу, что он рассорился с родителями, примерно тогда же, когда встретил маму, и что он перешел от временных работ к договорным, на несколько дней сроком. Я знал, что он восстановил отношения с семьей только после рождения Норбера, чтобы дедушка с бабушкой смогли увидеть внука. Про учебу и грыжи я не знал ничего.

«Папе три раза оперировали стертые межпозвоночные диски», — говорит Норбер. Я спрашиваю, откуда он все это знает, и Норбер пожимает плечами. «Спрашивал», — отвечает он. «И потом, раньше папа с мамой больше говорили. Ты на три года младше меня, ты был слишком маленький, чтобы участвовать в разговорах».