Самый большой подонок

Нежилой запах подвального помещения сменился противной атмосферой вшивой провинциальной больницы, включающей три неизменных основных компонента: печальный старческий аромат подгорелой манной каши с непременными комками; тревожно-настораживающее химическое амбре лекарственных препаратов вкупе в неистребимым запахом карболки; неистребимую туалетную вонь. Мёртвая тишина заброшенного подвала нарушилась невнятными стуками, стонами, бульканьем. Я всею кожей почуял притаившееся за дверью опасное, угнетающее, подавляющее, депрессирующее нечто. Казалось, распахни я её – и оттуда ледяным водопадом хлынет рыдающее, плачущее, стенающее человеческое несчастье, которое захлестнёт, поглотит, потащит вниз по крутым ступенькам и расплющит об окованную гнилым железом дверь или о кирпичи каменного мешка. Страшно было даже браться за дверную ручку, но обуреваемый болезненным любопытством, свойственным пятиклашке, который выдавливает гной из едва начинающей подживать ранки, я рывком распахнул дверь и переступил порог.

В лишённой окон большой продолговатой комнате висел тяжёлый запах сопревших от пота, мочи и экскрементов постелей, которыми были застелены низкие, напоминающие простенькие раскладушки кровати. Они плотно, как в казарме или тюрьме, заполняли комнату, оставляя минимальные проходы и промежутки. Я стоял на крохотном свободном пятачке у самого входа, а единственный настоящий, шириной около метра, проход начинался вправо от пятачка. Взгляд зафиксировал лежащих поверх нечистых простыней обнажённых людей и скользнул вправо – туда, где проход упирался в выкрашенную унылой серой краской стену.

А у этой стены, прислонившись к нею спиной, стояла пожилая женщина с задубевшим как на суровом морозном ветру лицом, покрытом рублеными морщинами. Глаза невольно задержались на этом удивительном лице, словно вырезанном из великого Древа Вселенной искусным, но безжалостным резцом Его Величества Времени. Женщина не видела меня, хотя её полный молчаливой скорби взгляд был направлен в мою сторону. Она смотрела в пустое пространство – так смотрит вечно унижаемый, преследуемый, травимый, но сохранивший достоинство внутренний эмигрант, изгой и просто честный и порядочный человек на наглую агрессивно-послушную стаю специально лезущих ему на глаза подлецов и мерзавцев, которые пришли выразить ему своё непочтение, принеся на блюдечках с чёрными траурными каёмочками очередные порции издевательств, обид и оскорблений.