Самый одинокий человек

– А я бы не стал паковаться, – говорит он. – Не поехал бы на этот несчастный поезд.

Я киваю.

Назавтра выглядывает зимнее солнце, и все смелеют. Крис уговорил меня вывезти его наружу в кресле на колесиках, и я обмотал его огромным количеством казенных одеял и напялил ему на голову толстую шерстяную шапку.

– Не задерживайтесь, – шепотом говорит мне молодая медсестра Хлоя.

– Не буду, – отвечаю я одними губами.

Мы сидим у фонтана, и белые блики солнечного света пляшут на рябящей воде, и Крис, закрыв глаза, впитывает мимолетное тепло и диктует мне финальные строки своего письма. Это прекрасное письмо, и родители Криса получат его завтра, и их мир разлетится вдребезги. Крис молчалив, потому что знает об этом.

– Мы могли бы быть где угодно, – говорит он.

– Да.

– В Италии. В Риме. Как называется тамошний фонтан?

– Треви?

– А ты его видел?

– Да.

– Ну и как?

– Переоценен.

Крис смотрит на меня.

– Очень уж сильная толкучка там.

– Ты опять!

– Нет, честное слово. Просто у меня такое впечатление. Там не то что здесь.

– Идиот, – говорит он.

Я ухмыляюсь.

– Как ты думаешь, если в этот фонтан бросить монетку, это тоже будет на счастье?

– А как же. Верь мне, я специалист по фонтанам. – Выуживаю монетку и вручаю ему.

Я подкатываю его поближе к фонтану. Он моргает – водяная пыль попала на лицо. Миниатюрные радуги мечутся, как мошкара. Монетка тонет. Губы Криса движутся – безмолвное заклинание надежды.

– Забери меня отсюда, – говорит он.

– Из кресла?

– Нет. Из ворот. Из этого места.

Я смотрю на часы. Потом смотрю на него. Подкатываю кресло к воротам и торможу на границе.

– Ну что, рискнем? – подначиваю я. – Рискнем?

Я пододвигаю кресло вперед на миллиметр – через границу.

– Рискнем! – говорит он, и я выкатываю его в спешащий город.

– Вон туда, – говорит он, и я подкатываю его к скамейке у ворот.

Сажусь рядом. Солнечный свет греет нам лица.

– Мы могли бы быть где угодно, – снова говорит он; бледная рука высвобождается из-под груды одеял, тянется ко мне, берет мою руку. Он закрывает глаза. – В Риме.

Сейчас три часа ночи. Я не сплю. Кажется, я заболеваю. В мозгах круговерть, пульс скачет как ненормальный. Иногда сердце пропускает удар, и я лежу в безвоздушном преддверии ада. Мне страшно. Я не хочу через все это проходить, не хочу, чтобы мое тело отказало. Я признаюсь себе в этом лишь наедине с собой. Берусь за телефон. Может, позвонить им? Но я не знаю, что сказать. Будем надеяться, что трубку возьмет Энни, тогда все проще.

«Энни, это я», – скажу я (слегка жалким шепотом).

«Майки?!» – скажет она.

«Прости, что я так поздно», – скажу я (надо вежливо, уважительно).

«Где ты?»

«В Лондоне», – скажу я.

«С тобой все в порядке?» – спросит она.

«Да, все отлично», – скажу я (и совру).

«Мы по тебе скучаем», – скажет она.

Я тихо кладу трубку на место и пялюсь в потолок. Начинаю планировать разговор снова.

«Энни, это я», – скажу я.

«У тебя ужасный голос, – скажет она. – У тебя что-то случилось?»

«Да».

И я начинаю плакать.

Из-за мерзкой простуды я четыре дня не появлялся в больнице. Я чихаю, из носа течет, глаза болят от света. Через четыре дня симптомы исчезают, и я объявляю себя здоровым. Я никогда так не радовался обычной простуде.

Я решаю отправиться в больницу после обеда, а утром вместо этого пойти в Вест-Энд посмотреть фильм, о котором все говорят. Я сижу в первом ряду в почти пустом кинотеатре, и семьдесят два цветных кадра в секунду мерцают у меня на лице. В финале юноша, стоящий на палубе, кричит, обуреваемый любовью: «О капитан, мой капитан!»

И вдруг мне снова тринадцать лет, и я в купальнях Лонг-Бриджес декламирую стихи – казалось, давно забытые. Одно слово за другим, и все стихотворение Уитмена вылетает на волю над бликующей водой Темзы.

– Это стихи о скорби, – говорю я Доре.

О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад,
тебе салютом вьется флаг и трубачи гремят;
тебе букеты и венки, к тебе народ теснится,
к тебе везде обращены восторженные лица.

Дора склоняется и целует меня в лоб. Она идет к воде, и я бегу за ней. «Притворись, что я тону, а ты меня спасаешь», – говорю я, прыгаю в воду и плыву к середине реки, беспорядочно дрыгая руками и ногами. Дора плывет ко мне и шепчет, чтобы я откинулся на спину и перестал бороться. Все будет хорошо, говорит она, буксируя меня по теплым недвижным водам. И всю дорогу я продолжаю декламировать: «О капитан, мой капитан!»

Я несусь в больницу – мне не терпится рассказать Крису о фильме. Я несколько раз проигрываю в голове эту сцену: что именно я собираюсь ему сказать, войдя в палату. Я собираюсь встать в дверях и продекламировать все стихотворение от начала до конца. Совсем как в театре. Дверь – сцена, Крис – аудитория, и, может быть, кто-нибудь из медсестер тоже заглянет послушать. Я уже знаю, как все будет. Немножко хорошего посреди трудного дня.

Я подхожу к палате Криса, и у меня подгибаются ноги. С кровати содрано белье, палата пуста. Хлоя видит меня и подбегает со словами: