Самый одинокий человек

Я пою, закрыв глаза. Потом открываю их. В дверях стоит сестра Тереза и смеется. «С наступающим», – говорю я. Протягиваю ей руку, приглашая на танец. К моему изумлению, она соглашается. Мы медленно вальсируем на пристойном расстоянии друг от друга, и между нами висит слабый запах мыла и ладана. Я знаю сестру Терезу много лет. В тринадцать я пел ей серенады – бурлящие гормоны и туман в голове. Наконец мы расцепляемся, и она отходит обратно к двери. Я, залихватски щелкая пальцами в такт музыке, шествую к занавеске, поворачиваюсь и сбиваюсь с ритма. В дверях стоит Эллис, рядом – молодая женщина; рыжеватые светлые волосы резко выделяются на фоне Эллисова темно-синего пальто. Они стоят, как близкие люди – вплотную друг к другу. Я вижу, что они уже успели поцеловаться. Она улыбается мне, а в глазах у нее вопрос, и я знаю, что в один прекрасный день эти глаза принесут мне беду. Мне хочется, чтобы музыка длилась. Тогда я смогу петь и танцевать, пока подыскиваю слова, – ведь я знаю, что это Она, та самая, и мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Меня встряхивает, и я просыпаюсь. Словно я ехал в машине и пересек электрическую ограду для скота. Началось новое десятилетие. Мы вступили в девяностые! Невероятно. Я переворачиваюсь на другой бок и остаюсь в постели еще на несколько дней.

Часы перевели вперед, по утрам уже светло. Я иду в Сохо в поисках какого-нибудь приятного занятия, потому что ощущаю себя до боли нормально. Я пережил самое плохое, я выкарабкался, я точно знаю. Мне нужно было только время.

Я сижу за столиком у бара «Италия» под синим небом. Пытаюсь читать газету, но никак не могу заинтересоваться тем, что там написано. Вижу знакомых, мы улыбаемся и киваем друг другу. Я заказываю макиато. Потом отсылаю его обратно – кофе сварен не так, как мне нравится, но в этом заведении меня знают и знают мои вкусы. Я сюда хожу уже много лет. В баре поет Синатра: «Fly me to the Moon». Энни обожала эту песню. И пела ее ужасно, просто чудовищно.

«Каждый раз, как Энни поет, где-то ангел дуба дает» – такая у меня была присказка.

«Не вредничай, Майки», – говорила Энни в ответ, гладя меня по лицу.

Я иду по Чаринг-Кросс-роуд. В глаза бросаются черные пятна от растоптанной жвачки на тротуаре. Кем надо быть, чтобы такое делать? Почему людям наплевать? Выпитый кофе ощущается нарастающим давлением в спине и груди.

Я поднимаюсь по ступеням ко входу в Национальную галерею. У меня кружится голова. Я присаживаюсь у книжного магазина и думаю о Дж. Он так далеко. Я ничего не чувствую. Его больше нет. Я иду по залам, злясь, что в них есть еще кто-то, кроме меня.

Я встаю перед картиной с пятнадцатью подсолнухами и начинаю думать обо всем сразу. Приходит боль – очень сильная. Что ты видела, Дора? Скажи мне, что ты видела.

Я резко поворачиваюсь: стоящий рядом посетитель просит меня подвинуться.

Делаю вид, что не слышал. Чувствую, как он меня толкает. Смотрю на него. Говорю:

– Что? Фото? Сейчас.

Он все толкает, толкает, толкает.

– Не смей меня толкать, мля! – кричит кто-то. – Я имею право тут стоять! Понял? Я, мля, имею право тут стоять, мля! Имею право, мля!

Я цепенею: оказывается, это я кричу, и теперь я не знаю, что делать, потому что все на меня смотрят, вот уже идет охранник, и нужно успокоить людей, чтобы они меня не боялись, потому что я на самом деле безобидный. Я поднимаю ладонь и говорю:

– Уже ухожу, ухожу, все нормально. Ухожу, не волнуйтесь.

Я пячусь задом, все пялятся на меня, я извиняюсь. У меня кружится голова, но падать нельзя, нужно добраться до двери. Я бормочу не переставая: «Простите, простите». Не останавливайся. «Простите, простите». Не останавливайся.

Июнь 1990 года. Франция

Дора, я здесь. Я на юге. Каменные домики, поля лаванды, рощи олив. Вангоговские темные кипарисы пронзают небо. Дора Джадд, я приехал сюда за тебя. Помнишь, когда мне было двенадцать лет, ты однажды сказала мне: «Зови меня просто Дора». Помнишь? А я ответил: «Дора? Какое у вас красивое имя, миссис Джадд». А ты засмеялась и сказала: «Майкл, ты иногда как маленький старичок». А я спросил: «Как вы думаете, вас назвали в честь Доры Маар?» А Эллис спросил: «Кто такая Дора Маар?» – и ты ответила: «Это муза Пикассо». И Эллис спросил: «Что такое муза?» – а ты ответила: «Редкая сила, персонифицируемая в виде женщины, которая вдохновляет на художественное творчество». Прямо так и сказала. Как будто выучила наизусть. Я запомнил слово в слово. Ты выпалила не задумываясь. Персонифицируемая в виде женщины. Так ты сказала.

Не знаю, почему вспоминаю все это сейчас. Зачем эти каракули, адресованные тебе, мой милый, давно покойный друг Дора. Может быть, затем, чтобы сказать: ты моя муза, Дора. Я здесь благодаря тебе. Благодаря тому вечеру, когда ты выиграла картину в лотерею.