Сборник поэзии. Пружина

Стариков кладут на стол —

В пиджаке, в мундире.

Кто нечаянно ушел,

Кого —

           уходили

Горки крутые,

Лестницы крутые,

Женщины святые,

Крупно завитые.

Плачет музыка вдали

Тоненько и строго.

Старики от нас ушли,

Зная много, много.

Позабыли старики

Все на этом свете:

На столах — черновики,

Новости — в газете,

Удочки и васильки —

Все забыли старики.

Ну а мы — сидим-грустим,

Наливаем стопку.

Огуречиком хрустим,

Закрываем скобку,

Принимаем горячо

Гордое наследье —

Недожитое еще

Громкое столетье.

По листку, по кирпичу,

Чтоб не встала стройка,

По плечу не по плечу —

Принимаем бойко.

И как будто в первы йраз

Наступает утро.

Мы как будто лишь сейчас

Родились, как будто.

Где-то музыка вдали

Плачет, замирая.

Старики от нас ушли,

Ничего не зная.

1963

Улыбка

Мне улыбнулась годовалая,

Грызя пластмассовую рыбку.

Куда же это подевала я

Свою — такую же — улыбку,

Да и другие: ведь наверное,

Я улыбалась в десять лет,

И в девятнадцать?.. Дело скверное —

Улыбок прежних больше нет.

Как безрассудно, опрометчиво —

Их не запомнить, потерять!

Свою улыбку — делать нечего —

Встречаю в зеркале опять,

И медлю с новою улыбкою,

И посылаю в пустоту

Ее — искусственную, зыбкую,

Опять не ту, совсем не ту...

И хорошо еще, что дома я,

Что мать к столу меня зовет,

Что у нее лицо знакомое,

Что за окошком дождь идет.

1963

Женщинам

Расцветала на подоконнике

Зря осмеянная герань,

На войну уходили конники, —

— Ну куда ты в такую рань?

Становились легкими яблони,

Нарождался сын или дочь,

Но опять, провожая, зябли мы:

— Ну куда ты в такую ночь?

Мир настал, и его свидетелем

Каждый плод ложится у ног,

Но мы снова бельишко метили:

— Ну куда ты в такой денек?

Чтобы глаз мы робких не прятали,

Чтоб не знали счета кускам,

Чтобы пахло травами мятыми,

А не порохом по лескам,

Чтоб на рыженьком подоконнике

Спали голуби по ночам,

И младенцы-солнцепоклонники

Улыбались первым лучам, —

На войну уходили конники,

Эшелоны шли, грохоча.

Вот поэтому летом, зимами,

В самый поздний и ранний час

Уходили от нас любимые,

Уходили они для нас.

Клятва

Я клялась тогда не писать,

Я клялась не писать никогда,

Чтоб лесами считать леса,

Поездами считать поезда,

Я клялась не писать никогда.

Я клялась простым и зеленым,

Неподкупностью молока,

И рожденною под вагоном

Песней стали и ветерка,

И высоким запахом сосен,

И сырым от ступней песком,

И в две краски пустившим осень

Необузданным чудаком,

Всей своей теплотой непрочной,

Полноводным моим окном,

Тем, что щеки я не нарочно

Натираю твоим сукном,

Поведеньем нелегким женщин,

Загорелым стеклом машин,

Всем, что больше меня и меньше,

Всем, что просит меня: «Пиши!»

Той водою, что строит сушу,

Той землей, что идет на дно,

И сознаньем, что всё равно

Эту клятву опять нарушу, —

Я опять поклянусь не писать,

Поклянусь не писать никогда,

Но услышу я голоса,

О, восходные голоса!

Но увижу я города, —

Превосходные города!

Это день, это день начался,

Что тогда я скажу, что тогда?..

Лахтинская

Голубями сытыми испачканная,

Сизыми воскрыльями охлопанная,

Ты живешь спокойно и нехлопотно,

Лучше улиц Шамшевой и Гатчинской,

Лахтинская улица взлохмаченная,

Улица, застроенная начерно,

Встрепанная, ласковая Лахтинская,

Почему-то очень бесхарактерная.

А трава по-деревенски бурная,

Меж камней топорщится, упругая,

А по ней у института Турнера

Ходят дети, костылями стукая.

Лахтинская выпрямила плечи их,

Бледных, искалеченных, залеченных,

Но беспечных — солнцем обеспеченных.

Ах ты,

приведешь ли в Лахту,

Лахтинская,

Там у Лахты

яхты,

в море яхты стоят.

Кем тебе уюта столько выдано,

Лахтинская, дождичком омытая,

Встрепанная, ласковая Лахтинская,

Иногда совсем не бесхарактерная.

Рая Вдовина

Вновь зажата тоненькая кисть

В этих пальцах грубых и каленых.

Вдовина прикладывает лист

Ватмана, и начат подмалевок.

Натюрморт обычен, даже скуп:

Брюква, полотенце, сковородка;

Райкиных серьезных сжатых губ

Будто вовсе не касалась водка,

Будто и не курит уж она,

И не знает непотребной брани.

Будто парни, милые спьяна,

На кушетке той ее не брали,

Будто век сурепка и укроп

Пряным духом Райку облегали,

Будто век неслась она в галоп

На конях со струнными ногами,

Будто не по пьянке на листок,

Но своим твореньям зная цену,

Всем лицом она валилась в стог

И стихи вышептывала сену,

Будто этих чистых два окна

Вечным оком милого ласкали,

Жили краски в порах полотна

И стихи пружинили в накале,

Будто нынче всё наоборот,

Будто лес над нею закачался,

Вдовина кончает натюрморт,

Хоть бы никогда он не кончался!

Одуванчик

Бесшумный одуванчиковый взрыв -

И вьюга, всполошенная, сухая,

Перед моим лицом помельтешив,

Снижается, редеет, затихая,

И тает. Начинают проступать

Изба, крыльцо. И вот выходит мать:

Фигурка в глянцевитом крепдешине

И сапоги мужские на ногах.

Тогда шикарить женщины спешили,

Однако оставались в сапогах.

Ширококостность, дюжая ухватка

Мешали им для полного порядка

Закончить каблучками туалет -

Вдруг землю рыть да прятаться в кювет?

И полуэлегантны, полугрубы

Движенья мамы. Полыхают губы

Багряной птицей впереди лица.

Вот-вот они в беспомощном восторге

Опустятся на моего отца,

Стоящего поодаль от крыльца

В зеленой, беспогонной гимнастерке.

Вернулся он весной, но по утрам

Всё лето возвращается он к нам,

И мы за умываньем и за чаем

В нем новое с опаской замечаем