Сборник работ. Девяностые

И рыбзаводы «планово-убыточные», и леспромхоз. Лесозавод купца Беляева, бывший когда-то на уровне шведских и финских, за сто лет не переменился, лесокатку на электролебедку поменяли — и все. Штабелями, горами гниет на берегу и в воде лес, прикрытый потемкинским забором. Рубят бесхозяйственно, сплавляют по Умбе, главной когда-то семужьей реке, губя остатки нерестилищ. Утонула женщина — водолазы отказались искать: дно устлано топляками. Другого пути нет: бездорожье.

Он весь теперь убыточный, Терский берег. Телевидение пришло только в 1969 году. Пятиэтажки в Умбе начали строить с опозданием, уже лет 15—20 назад нигде вокруг эту серию не возводили. Зато исчезли прежние хоромины — из кондового леса, более чем по сто лет стояли. И леса теперь этого не сыщешь, да и мастерство утрачено.

Забыли, как оленей пасти. Задумали возродить стада — решили обратиться за опытом… в соседние области. Все забыли, все утратили. Культура, обычаи стали самодеятельностью и скончались на сцене.

— Забыли: цветок сорвешь — погоду испортишь. А здесь климат нежный. Терский берег для Кольского полуострова, как Крым для страны.

В средней школе висит плакат: «Небо без птиц — не небо, море без рыб — не море, а земля без зверей — не земля».

А земля — без людей?

Вымирает революционная Кузомень. Вымерли совсем Порья, Губа, Сальница, Стрельна, Пялица, которая отправила когда-то Пидемского на 1-ю районную партийную конференцию.

Он единственный остался из ее участников.

Знаете, какую резолюцию приняла та давняя 1-я конференция? Укреплять внутрипартийную демократию. Усилить работу в деревне. Укрепить экономику побережья.

А знаете, сколько нынче коров осталось на Терском берегу?

Одна. Единственная, в Умбе.

* * *

В этом противоборстве, противостоянии кто оказался сильнее, кто победил — он или режим? Он? Все пули его миновали. Семейная жизнь состоялась. И никто, ни один из его учеников не подвел своего учителя. Режим? Оставаясь честными, что они, его воспитанники, в итоге построили? Что?

И все под бравурные марши, торжественные гимны.

Мы, наверное, единственная страна, в которой государственный гимн сочинил баснописец.

* * *

И все-таки стыдно быть несчастливым. В конце концов, была личная жизнь, была, разве этого мало, и пусть это останется главным.

Вологодская губерния. Петропавловское, ныне Чарозеро.

— У нас в волости было много интеллигенции: лесничество, земская больница, начальное училище, волостное управление, церковь. У нас был свой хор. Вместе с крестьянскими детьми ставили спектакли. Деревенские художники-иконописцы писали декорации. Жили два купца, оба интеллигентные. Сенков был очень богат. И вот с Ниной Сенковой… Я ее первый раз в хоре увидел, мы пели «Вечерний звон», она стояла рядом и держала ноты. Мне шестнадцать, я школьник, а она уже закончила третий класс гимназии. Я помню — гимназическое темно-кофейное платье, белый фартук. И никаких украшений, и завивки никакой. Две длинные темно-каштановые косы до подколенок. Мы воспитаны были: здороваться не по-городски, а со всеми, кто старше тебя; пальто — девочке; очередь уступить; не перебивать… Я начал ухаживать за ней, она относилась благосклонно. У них был сад с аллеями. Потом она поступила в Петроградский университет. На пасхальные каникулы приезжала редко, потому что была распутица, а на рождественские — непременно. И все лето — вместе.

Мне уже 19. Спектакль. И я играю белого офицера, которого ведут на расстрел. Меня расстреляли, а потом — танцы. Что танцевали? Вальсы, кадриль, падэспань, падэкатр, краковяк, танго. Ну что вы, были танцы по 32 фигуры. Мы сидели вечером у Сенковых, Ниночка играла на рояле, и старшая Лиза спросила:

— У вас костюм офицерский — свой был?

— Нет, не мой.

— Как жаль, он так идет вам.

Потом меня перед Ниночкой оговорили — вздор, глупость. И в последние ее каникулы она меня сторонилась. Правда, проводить разрешила, и я хотел ей все сказать. Она уже поднялась на крыльцо и вдруг обернулась… И все было поправимо, мы могли пойти в сад, и я бы объяснился. Но тут в окно выглянула тетка-старуха, и Ниночка сказала коротко: «Прощайте».

Я слышал, за ней тогда ухаживал студент-медик Никитин.

Мы так и остались на «вы». И я ни разу не взял ее под руку.

Теперь один. Жена умерла давно. И оба сына умерли.

…Старик сидит, обхватив голову руками.

— Жениться надо по любви.

Жизнь состоит из непоправимостей. Так бывает: кажется, сойди с привычного круга — случайно сядь не в свой поезд, перепутай номер телефона, заверни в переулок, заблудись, и все счастливо образуется. И наоборот — то, что, казалось, было предназначено только тебе… Случай, просто случай.

Пидемский встал, покачиваясь, двинулся к книжным полкам и достал тонкую связку писем.

— Я ничего не знал о ней 63 года. После вашей публикации в «Известиях» получаю письмо. Из Ленинграда. Открываю — от нее… Это все — от нее. Мои письма? Там, у нее, в Ленинграде…