Сборник работ. Девяностые

Из полутемной залы вдруг,

Ты выскользнула в легкой шали —

Мы никому не помешали,

Мы не будили спящих слуг…

Это написал мальчик семнадцати лет.

Год спустя:

На стекла вечности уже легло

Мое дыхание, мое тепло.

А здесь ему уже двадцать:

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

Юношеская ретроспектива: любовь — призвание — смерть.

Смерть? Он действительно не умер, а растворился. Душа ушла, не оставив нигде тела. Промаялся, истаял, растворился.

Призвание? То, что более всего держит поэта на земле. Оно предполагает читателя, в крайнем случае, слушателя. И тех и других он оказался в массе лишен. Не Демьян Бедный и не Маяковский. «Читатели его любили страстно, но это были читатели только из среды наиболее образованных слоев интеллигенции,— вспоминает Николай Чуковский.— Он был лишен величайшего счастья — … быть народным, быть любимым и понимаемым миллионами русских людей. Он станет народным в тот неизбежный час, когда весь народ станет интеллигенцией».

Поэт для поэтов?.. Прямой путь к одиночеству.

Любовь? Едва ли можно вспомнить истинно великого русского поэта, кому любовь стала бы жизненной опорой. Кому — Пушкину? Лермонтову? Блоку? Есенину? Маяковскому?

«…Он немножко бестолковый, …какой-то бездомный. К нему бы нужно приставить хорошую русскую няню, которая мыла бы его и кормила манной кашей».

(Э. Голлербах).

А Наденька, жена?

«Русской няней» она ему не стала. Такая же безбытная.

Велика ли разница — неприкаянность одного или неприкаянность двоих.

* * *

Современники, оставшиеся в России, кто постарше — Блок или Гумилев, кто помоложе — Есенин или Маяковский, ушли из жизни раньше, один лишь Блок, больной и брошенный Советами, дотянул до сорокалетнего рубежа. Рядом с ними Осип Мандельштам — горький долгожитель.

Покинувшая Россию Одоевцева пережила поэта вдвое.

В 1920 году Мандельштам легко мог уйти с белыми из Крыма. В том же 1920-м Юргис Балтрушайтис уговаривал Мандельштама принять литовское подданство. В дальнейшем, когда российская интеллигенция хлынула за рубеж, Мандельштам не раз обсуждал тему эмиграции с Бенедиктом Лившицем, своим шафером на свадьбе. Как вспоминает Екатерина Лившиц: «Мужья обсуждали и осуждали этот отъезд, они не могли, не хотели отрываться от родины».

Уезжать? Ему? Куда? Нет такого места на земле, где была бы ему отрада. В беззаботном Латинском квартале Парижа семнадцатилетний поэт писал: «Живу я здесь одиноко…».

Вырос не там — вот беда. Расти не под серпом и молотом, а под государственной короной в любой части света, на любом клочке земли, стали бы ему родными другие облака, волны и листья, другие восходы и закаты — был бы свободен, обеспечен и, может быть, счастлив.

А все же жаль, что не уехал, пусть против воли. Покоя бы не обрел, но жизнь бы сохранил.

* * *

Писатели, поэты имели в ту пору своих покровителей. Это было едва ли не единственной возможностью выжить, уцелеть.

Мандельштам пытался заслониться, но специально искать высоких заступников не умел и не мог, ибо угождать опекуну (а без этого как?) он бы никогда не смог, наоборот, общеизвестны его способности ссориться с кем бы то ни было. В 1928 году Горький, в ту пору всесильный, приехал в СССР, ленинградские писатели решили в честь его разыграть пьесу «На дне». Инициатором был Федин, он предложил Осипу, жившему тогда в Ленинграде, принять участие в почетной затее. Мандельштам спросил:

— А разве там есть роль сорокалетнего еврея?

Да, Бухарин опекал Мандельштама, но их отношения были равноправными.

У Мандельштама был Николай Иванович, у Бабеля и Пильняка — другой Николай Иванович, глава НКВД Ежов. У Есенина — Троцкий. Покровительствовал Каменев — заместитель председателя Совнаркома. Рождалось, таилось и росло неминуемое трагическое противоречие. Троцкий был совершенно искренен, когда в трудное для Есенина время печатал его стихи в правительственной типографии. Но он был так же искренен, создавая систему, при которой и Есенин, и тысячи других поэтов и писателей были лишены права издаваться. Он, Троцкий, написал прекрасный некролог на смерть подопечного поэта — «Сорвалось в обрыв незащищенное дитя человеческое…» — и в то же время явился одним из главных строителей всеобщего ГУЛАГа, в котором погибали миллионы без отпеваний и некрологов.

Бухарин — честный покровитель, устраивал Мандельштаму через Молотова путешествие в Армению, хлопотал вместе с Кировым об издании собрания «Стихотворений». Вместе с тем объективно создал все возможное, чтобы Мандельштам не был понят ни современниками, ни ближайшими потомками.