Сброд

Воронец сидел на порожке буханки. У машины толпились циркачи вперемешку со зрителями. У них одинаково блестели глаза от жажды. Одни искали живой крови, вторые – яда, и ни те ни другие не насытятся. Ярослав гнал сброд в машину, времени не оставалось. По машине барабанили зрители, дышали на стекла и писали что-то кривое и нечитаемое. Воронец уже сидел у окна, когда увидел знакомое, хоть и грязное лицо. Тот самый бледный татарин с заправки. На шее болталось что-то, похожее на маску маляра. Он выглядел обеспокоенно, кого-то искал, кого-то звал.

– Стойте! – Женя встал с места.

– Мы уезжаем, – холодно пресек Ярослав.

Воронец прорвался к выходу, открыл дверь, высунулся и как можно заметнее замахал рукой. Татарин его заметил, улыбнулся и тут же скрыл улыбку под маской. Это был респиратор. В руке зашипела шашка, в следующий миг она влетела в салон машины. Никто не успел ничего сделать. Вспышка – и все пожрал огонь.

* * *

Воронец сохранял сознание. Он закрыл глаза, но продолжал все видеть. Веки сгорели. Теряя рассудок от боли, Воронец видел кошмар, лежа на земле рядом с буханкой. По низу стелился едкий дым. Вонь гари, жженой резины и тварской плоти душил крепкой удавкой.

На землю спрыгнул незнакомец. Замутненный болью и голодом глаз Воронца приметил самодельный штык. Острый конец уже испил крови. Осталось добить только Воронца. Хриплое дыхание сквозь респиратор доносилось до слуха.

Штык занесся, проткнул грудь, но удар был слишком сильным. Татарин не ожидал, что пробьет так глубоко, штык вошел на две трети в тело Воронца и дальше в землю. Женя рванулся вперед, сорвал маску. Первый же вздох заставил бледного ублюдка бросить оружие. Захлебнувшись сухим кашлем, он отступил, охваченный паникой, попытался нацепить маску назад.

Рывок стоил Воронцу последних сил. Рассудок погас, как разбитая лампочка.

* * *

Глотать было все еще больно. Маленькими глотками смородиновое вино разливалось целительным бальзамом. Это была первая еда с тех пор, как Воронец оправился от нападения. Они сидели с Матвеем и Кормильцем за одним столом. Воронец осторожно лакал вино, надеясь унять внутренности, которые по ощущениям поджарили на углях.

Кормилец сидел в белой косоворотке. Пара жирных пятен, которые уже ничем не вывести, не мешали ему любить эту вещь. Толстые крючковатые пальцы стучали по столу, а глазки несинхронно бегали по афише. Он подал листок Ярославу, который стоял за правым плечом.

– Знаешь, сколько раз мне уже пророчили, что Чертов Круг закрывается? – спросил Кормилец.

Ярослав отошел к стене, обклеенной афишами. В полумраке и полуослепшими глазами Воронец видел одно и то же на каждом листке. «Прощальный тур» – снова и снова на каждой афише, в том числе и на той, которую приклеил Ярослав. Мелькали совсем-совсем старые буквы, еще дореволюционные. Кальки с гастрольных афиш, возвещавших о скорой кончине Чертова Круга.

– Ну вот ты и познакомился с Черным Псом. Кусачий гад, – хмыкнул Кормилец.

– Вы это так оставите? – насторожился Воронец.

Матвей поперхнулся. Мельком глянул на Кормильца. Ярослав стоял в тени, благоразумно отступил еще на шаг назад.

– Никогда не проси вершить справедливость черта, – ответил Кормилец. – Не то самого будут судить по законам ада.

* * *

Глаза могли подвести, но не обоняние. Он прорезался сквозь сладко-соленый арахис, химозный сыр и цветную карамель кислотных цветов, которыми засыпают пустышки попкорна. Запах перебивал всю грязь и мусор, о которых зрители не знают, а артисты к ним уже привыкли. Даже когда занавес опустился, запах остался.

– Воронец, к тебе тут в гримерку пришли! – доложила одна из акробаток.

Через день она сорвется на репетиции и разобьется насмерть, потому что сетку убрали.

– Ага, – кивнул Воронец, оглядываясь по сторонам.

Он знал, кто его ждет, и без этих слов. До самой встречи надо найти подходящие слова. Но если они и были, то, когда Воронец открыл дверь и увидел мать, все вылетело из головы.

Пробрала дрожь. Воздух стал сухим, неживым, как пустошь, как степь. Подмена была разительная. Как он в детстве мог не замечать? Это похоже на просмотр старого фильма. Глаз режет нехватка бюджета, кетчупная кровь, плохо спрятанные рваные края и части аниматроников. Если бы из матери и впрямь торчали провода, и то не так пугающе. То, что стояло перед ним, то, что спрашивало и отвечало, уродливо издевалось над памятью о маме. Женя мучался от одного только взгляда на оттиск и понимал: не один тут страдает. Существо перед ним несло в себе равно и истину, и ложь, и, безусловно, мучалось едва ли не дольше, нежели Воронец. В какой-то момент в плоских глазах, как у дешевых плюшевых игрушек, мелькнул страшный стыд. Оно понимало, что Воронец давно раскусил, но что-то не давало прекратить эту игру. Им обоим пришлось продолжить общаться как мать и сын, у обоих выходило плохо.