Сброд

Он сбежал из собственного дома, и за их спинами грянула настоящая буря. Шквал возмущения, оскорблений и проклятий грянул и тем лишь сильнее подстегнул резвую радость в груди Андрея. Как оголтелые, они неслись в сад, в лабиринт, мчались, не видя, кто за ними гонится, но все равно мчались дальше и путали неизвестно кого. За ними увязалась длинноногая гончая. Серебро шерсти развевалось в ночном воздухе, пока изящный пес мчался стрелой подле двух влюбленных. Когда беглецы оказались в самом сердце лабиринта, они обнялись и сплели разом радость от близости и тревожный ужас возможной разлуки. Белый пес встал на страже, высунув язык. Пар подымался из пасти, таял в ночном воздухе, как и взгляды, и шепот. Как же прожорлива ночь! Потому и хороша для тайных свиданий. Ничего не останется, когда придет рассвет. Но солнце не взойдет еще несколько часов. Этого драгоценного времени хватит, чтобы плутать по лабиринту. Куда ни поверни – везде верный путь, пока влюбленные держат друг друга за руки. Белая гончая следовала за ними. Князь со своею спутницей ласковым свистом подзывали доброго стража, гладили шелковую шерсть и отпускали. Оставшись наедине, влюбленные вспоминали тот день, который заклеймил души обоих.

Князь Харипов в тот день едва нашел в себе силы вернуться в губернию – давали домашний театр. Андрей был и без того в дурном настроении, а когда приехал чертов балаган, и вовсе подумал, что обезумел от тоски и тревоги: не может же взаправду все быть настолько плохо?

– Что за сброд? – негодовал князь.

Под громкое, но ненастойчивое недовольство князя семейный круг Хариповых собрался, свет приглушили. На сцену выходили один за другим непонятно кто в костюмах непонятно кого.

Но затем нота разломила воздух, как промерзшее олово. Князь так и не понял, что это был за инструмент, настроен ли. И в следующий миг все стало неважно. Тусклый красный свет очерчивал фигуру в кресле-качалке, которую вытолкали с премерзким скрипом на сцену. С головы до ног укутанная в шаль, она нянчила на руках скрученное одеяло с нашитыми разными пуговками-глазками.

То, что уже ожило в сердце Андрея, нельзя назвать интересом. Он не просто застыл, ожидая чего-нибудь. Какая-то часть его, потаенная и обессиленная, чуяла, что свет не зажжется. Когда масло вспыхнет и озарит все вокруг, это будет иной мир. Не разум, но сердце прощалось со всем, что имело значение до этого злосчастного перелома.

Если сцена была безобразным тупым чудовищем, то ему на растерзание отдали ту, у которой на челе особое клеймо, которого боятся даже звери ада. Она открыла лицо, подставила багряному свету заката, после которого не взойдет солнце. Руки плавали в топком мраке, обнажая грудь. Стало слишком тихо. Ни глумливого смеха, ни свиста. Весь мир утонул в этом кровавом полумраке. Андрей слышал ее дыхание, а через миг – и плач младенца. Женщина шептала тихо-тихо, но даже так Андрей слышал дрожь в голосе, трепет пред сакральным и великим. Стиснув зубы, она приложила дитя к груди. Голова опрокинулась назад в адском припадке. Вопль, выточенный в непробудной тьме, слился с инфернальным мраком, что царил вокруг. Порочное сладострастие вырвалось из глотки хриплым вздохом. Младенец алчно пил, толкаясь со звериной свирепостью, и не мог напиться. Невзирая на слезы матери, на дрожь, на отчаяние, которым был налит воздух, дитя все пожирало, цепляясь за жизнь.

В сердце вспыхнуло что-то горячее. Сперва казалось, что необъяснимый поток хлынул на грудь, но нет, оно текло внутри, неслось по венам. Андрей не мог совладать с собой, это чувство пылало сильнее всего, что когда-либо испытывал, сильнее и во много крат больше его самого. В приступе, граничащем с отчаянием и блаженным экстазом, он глядел на сцену широко раскрытыми глазами. Они стали чувствительны ко мраку, ведь в этом мире нет места свету.

Кресло скрипнуло и качнулось, Кровавая Мадонна оторвала дитя от груди, вскинула руку высоко над собой. Младенец кричал, и его пасть вскоре заняла треть тела. Ребенок превратился в голову безобразного великана. Из перекошенной от адских мук пасти лились тьма и ужас, от которых ни отвернуться, ни закрыть уши.

Рука разжалась, и голова титана шмякнулась на пол. Красный фонарь погас. На смену им пришел обычный свет, с которым все становится понятным, различимым. Циркачка в черном платье с кружевами сидела в кресле-качалке. На руках вновь покоился сверток с криво и наспех нашитыми пуговицами. Ничего видимого не оставалось от представления, но тот проклятый кровавый свет пульсировал под кожей. Андрей облизал губы и, ошеломленный, коснулся рта пальцами.

«Я причастился самого ада?» – думал князь, растирая на кончиках пальцев жгучую кровь.