Сброд

Рана на груди медленно затягивалась. Рада ухаживала за князем, порой играя с ним, как с мальчишкой. Однако ответной игривости приходилось ждать долго. Бывало, день, два, а то и больше Андрей не мог ни улыбаться, ни смеяться, ни шутить. Если бы Андрею вновь пришлось отдать свое живое сердце ради своей Саломеи, он отдал бы не задумываясь. В звенящей тишине он прислушивался к тому, что осталось в груди, пробирал пугающий холод. В этой обители, куда они с Радой сбежали от всего мира, не оставалось места угасанию, как нет места греху в райском саду. Откуда же это осеннее угасание в его груди? Неужели отчаяние с того, другого, неправильного, порочного и скверного мира просочилось? Адаму ни холодно, ни больно. Ему страшно отыскивать где-то там, внутри, осколки, оставшиеся от былой жизни. Упрямо и гордо князь просто отмахнулся от тени прошлой жизни. Теперь он здесь, с Радой, со своей Саломеей, под солнцем с радужным нимбом.

Счастливые супруги продолжали радоваться солнцу, которое поднималось не слишком рано, чтобы не нарушать сладкого сна, ложилось не слишком поздно, чтобы земля, тела, дом, мысли и сердца успевали остыть.

И вот в один из таких моментов, когда круг остывал, купался в серебряном мраке, Рада прогуливалась. Ноги сами нашли топкое место, где были зарыты семена, и в ту ночь с уст сорвался тихий крик, глухой, сбитый, какой-то неправильный, что-то шло не так. Из земли показались ростки. Рада рухнула на колени, испытывая необъяснимое раскаяние. Согнувшись в земном поклоне, она на ощупь поняла, как земля успела просохнуть. Все еще веяло сладким удушьем гнили, и едва ли запах вообще можно вывести. Семь ростков выглядели жалкими скелетиками, которые только-то формируются в утробе и уже неправильно наметили сердце и сосуды. Скрюченные уродцы тем не менее выбрались из небытия, из мрака вырвались к свету. Значит, этим выродкам хватит упертости не сдохнуть ни в засуху, ни от морозов. Ростки были самыми уродливыми в этом кругу, но почему-то в них и затаилось больше всего жизни. Их жалкий иссушенный вид живописно являл бледной луне и Раде, что жизнь стоит того, чтобы за нее бороться. Оттенив все податливое, что возникало само собой здесь, внутри круга, эти ростки растворили купол, которым была накрыта Рада, точно заветный приз в этой мошеннической игре с тремя стаканами.

Вырыв ростки, она побежала домой. Пока Рада мчалась босая, трава под ней, камни и песок переставали ощущаться настоящими. Когда уже был виден дом, казалось, что она бежит по деревянным доскам, посыпанным обрывками мягкой газеты. Андрей спал в гамаке на террасе. Рада толкнула его, согнав неглубокий сон.

– Земля вновь плодородна! – прошептала она.

Шепот был мягче растопленного масла, которое поддастся самому мимолетному, самому случайному касанию кончика пальцев. Андрей лениво открывал глаза. Недоумевая, он смотрел на протянутую горсть земли с засушенными, скрученными бледно-зелеными червями.

– Надолго? – спросил Андрей.

Он сел, поставив ноги на землю, оставался полулежать на гамаке.

– Вот и узнаем, – пожала плечами Рада.

Холод в сердце вновь поднял голову. Что-то хлынуло в жилы князя, что-то сильнее долга, чести, рассудка, страха. Андрей взглянул в глаза Рады, чтобы проверить: сильнее ли импульс, чем любовь? Черноокая Рада глядела пытливо, жадно, и это был возвышенный сакральный голод жрицы пред своим единственным божеством.

«Нет. Нет ничего сильнее любви», – подумал князь.

– Я не хочу возвращаться, – ответил Андрей.

Рада оцепенела от этих слов. Князь привстал, подался вперед, мягко коснулся ее губ, прижался к ее лбу своим.

– Помнишь свои же чары, милая? – спросил Андрей, положив руку поверх бледных ростков.

– Никто и никогда тебя не выволочет, если ты сам не захочешь, – далекое эхо пронеслось сквозь годы и миры.

Дрожащий звук хлынул как новый приток, напитал былые чары, вдохнул в них жизнь.

– Нас ничто не разлучит, Рада, – прошептал Андрей.

– Ничто. – Она вырвала руку и бросила ростки себе в рот.

* * *

Хотела того Рада или нет, но пробуждение настало. Она открыла глаза. Перед ней плыл мир, в который нет смысла вглядываться. На голове точно мешок. Дышать сложно – здешний воздух душный, спертый.

Время уже не плясало ни под чью дудку, а упрямо тянулось. Теперь нельзя жить теми мгновениями, которыми хотелось, приходилось есть и хрящи, и косточки, а не только выедать грудинку и мясо с бедрышек. В глотку ничего не шло. Рада лежала в мутной вязкой тишине до самого вечера – все стало темнеть. Будь взгляд острее, она бы увидела, что творится за окном, увидела бы само окно, увидела бы хоть что-то. Ленивые хрусталики, отвыкшие внимать окружающему их свету, могли различить разве что руки, поднесенные прямо к лицу.