Сброд

С наступлением темноты Рада почувствовала себя укрытой от чего-то, чему забыла название. Там, внутри круга, этого нет. Она медленно поднялась с пола, опираясь на покоцанный гримерский стол. В большом черном зеркале плыла далекая кривая и блеклая тень Саломеи. Отражение былого не мигая глядело из темного зазеркалья, пока не раздался влажный звук. Что-то небольшое, но тяжелое и мокрое упало на пол.

Рада медленно и боязливо опустила взгляд вниз. Под ногами лежало что-то темно-бордовое, сочившееся прозрачной слизью и черным соком. Нечто, окутаннное сосудами-корешками, узловатыми и пульсирующими. Нечто, выпавшее из лона, оставалось еще горячим и уже остывало, лежа на грязных грубых досках гримерки. Рада присела, осмотрела полуслепыми глазами то, что явилось на свет. Это нельзя назвать ни живым, ни мертвым. Кровавая мечта, вернее, кусок мечты, того призрачного сна, из которого захотела вернуться лишь часть души, а вторая предпочла мир грез.

Уродство и жалость во плоти отчаянно боролось за жизнь, пульсируя сосудами, которые иссыхали прямо на глазах. Сок растекался по щелям, занозы впивались в оголенную плоть. Что бы ни родилось тогда во мраке, ему не суждено увидеть света.

Рада бросилась к столу, на ощупь нашла подушку для иголок и выдернула ту, у которой самое широкое ушко. Схватив еще живую плоть, она отделила одну из жил, по которой еле-еле текла живительная жидкость. Конец сосуда уже отмирал и отходил. Как кошка с клубком, Рада поддела край жилы, потянула на себя, и он легко отошел, хоть вторым концом и уходил вглубь. Вот уже была и нитка, и иголка. Стиснув зубы, Рада разодрала ногтями свой живот, вырывая плоть собственной утробы. Теперь оставалось все сшить воедино: обреченный кусок макового сна и собственную плоть. Стежок за стежком она орудовала толстой иглой, боясь, что все выскользнет из рук.

Рада не думала, не замечала, сколько крови она уже потеряла. Завершая последний шов, она боялась затянуть слишком сильно или слишком слабо. Рука дрожала. Кончики пальцев пробежались по цепочке стежков. Все в порядке, и Рада рухнула без сил.

Когда рассвет медленно начал прогуливаться по московским улочкам, он ненароком заглянул в гримерку. Тут же, смущенный увиденным, он прибрал свой бледный свет и пошел дальше. А кто бы поступил иначе, увидев это? Рада лежала в полудреме на полу, а к ее отрытой груди присосался младенец. Уродливый, со швом вдоль всего тела, сшитый, впрочем, не так уж и плохо. В любом случае младенец хотя бы дожил до рассвета, а это уже намного больше, чем изначально отпущено.

* * *

Никто не ждал, что Саломея снова будет выступать в Чертовом Кругу, не так скоро. Были и те, кто помнили Адама, задавались вопросами, которые не решались озвучивать.

На сцене была другая Саломея. Она дышала жаром, как проснувшийся вулкан. В трещинах горела магма. Воздух рядом с ней становился отравленным. Будто бы сквозь купол поднималось облако удушливого смертоносного газа. Дух невозможно вывести, и после смерти он будет тихим гулом бегать по черепам и ребрам, будет глодать иссохшие черные кости.

Она не ждала, чтобы Кормилец назначил аудиенцию. Это был не шаг, а триумфальный марш победителя, который заплатил слишком большую цену. На руках с младенцем Рада бесцеремонно вошла в обитель Кормильца.

– Нам с ней здесь не место, – объявила она.

Кормилец пытался хоть краем глаза увидеть внучку. Рада нарочито отвернула дитя.

– Она ест? – спросил Кормилец.

– Мы не примем твоей еды. Все, кто едят с тобой за одним столом, однажды оказываются у тебя в тарелке. Мы уходим.

– Я ради вас вырвался из ада. Я боролся с этим миром за то, чтобы мои дети, моя кровь жили здесь, под солнцем, а не в аду среди чертей. Все вокруг, все, что ты видишь, Рада, – все это ради вас.

– Может, тебе и твоей крови в аду самое место?

* * *

Деревянная колыбель с ажурным резным узором в изголовье и изножье была одной из немногих вещей, которые были привезены в Ейск из столицы. Кроватка мерно поскрипывала, нянча милое дитя. По белому личику носились отсветы веселого резвого солнышка, озорные пятнышки бегали, просачиваясь сквозь белые занавески. Младенец походил на фарфор, но не золоченый и кукольно-расписанный, а сырой, светло-серый.

Рада лежала на крыльце. Черные волосы расползлись прямо по доскам. Когда она соберет косу, в прядях останутся шелуха от семечек, пыль, мелкие веточки, листочки. Все, что гонит здешний ветер и не подметает никто.

По малышке можно сверять часы. Ровно в полдень она поднимала лицо четко на солнце, не то улыбаясь, не то плача, что-то ловила перед собой, засыпала ровно на полтора часа.

Да, по ней можно сверять часы, но не нужно. Раде спешить некуда. Она продолжала лежать на земле. В ногах стояла двухлитровая пластиковая бутылка кваса. Ее и несколько початков горячей вареной кукурузы они купили на Каменке. На этом пляже мелкое теплое море: чтобы зайти хотя бы по пояс в воду, пришлось отходить так далеко, что с берега превращаешься в точку. Анин шрам зарос – просто розовая полоса.

– Видишь желтую бочку? – спросила Рада, нянча младенца.

Ответа, ясное дело, не было.