Сброд

Оказавшись под крылом Кормильца, Матвей денно и нощно искал чудовищ. Теперь глазам открылось куда больше, нежели обычному человеку или даже цирковой твари. Хоть ему не нужен был сон как отдых, Матвей каждый раз со священным трепетом отходил в мир грез. Порой выпадала великая честь – учиться и быть учителем. Седой ученик вспоминал, как заставить капризную скрипку петь, а Матвей рассказывал о своих делах в Чертовом Кругу и за его пределами. Так пролетали ночи и дни. В воздухе накапливался порох, разрывался, оседал горьким дымом, а потом наступала весна. Дурман поил, задабривал здешний воздух, ветра гнали новое дыхание. И все это под несмолкающую призрачную мелодию, которая всегда следовала и никогда не давала себя поймать. Как тайные влюбленные на маскараде, они бегали друг за другом среди пестрых нарядов, уродов, ловкачей, слепых-кривых красавцев, неучей и бездельников, чудотворцев и шарлатанов.

Матвей не знал и не искал покоя. Явь и сны стерли грань меж собой в ту ночь, когда ему приснился ангел на краю кровати. Эта песня жила не в памяти, она была высечена в сердце. В минуты тяжелого отчаяния – кровоточила. Эта боль давала сил, а сил потребуется много.

Кормилец указывал толстым пальцем на тварей, видя в них предателей. Почти тем же жестом указывал на тех, кого возвысить. Матвей вглядывался в каждую душу, ища того самого наказанного зверя.

Шли годы. Всех тварей, которых приводил Матвей, Чертов Круг не замечал, пугал или ел.

* * *

Кормилец сидел за столом, снимая резиновую насадку для большого пальца.

«Не отрастает, зараза…» – гневно закипал карлик.

Матвей сидел подле него, но не сказал ни слова. Каждый из них на коленях будто бы держал по секрету. Те себе мурлыкали, махали хвостами, готовые в любой момент выпустить когти.

Наконец Кормилец обратился взглядом к скрипачу.

– Оповестил всех, кроме Воронца. У него пока горячка, не в себе малой, – доложил Матвей.

– Как очухается, доложи, не забудь! – сказал Кормилец, поглядывая на руку.

Так вроде и незаметно.

– Думаешь, он знает, что делать? – спросил Матвей.

– Так знать-то никто не знает! – хрипло засмеялся Кормилец. – А он пришел сюда, дурак пустой, да и набил себя сверху доверху попкорном, гелием и газом дым-машины. Фигляр он и из другой жизни. Чует Буратино, что не станет цирка – так ничего не будет. Авось под этим страхом и смастерит чего. Он али кто из сброда. А не смастерит – так и черт с ним! Давно нас там, внизу, ждут, печи топят!

– Хотелось бы и мне так бесстрашно смотреть в самый ад, – осторожно заметил Матвей.

Кормилец выдохнул. Постучал пальцами по столу.

– Ну и смотри. Кто мешает? – спросил карлик.

Матвей бледно улыбнулся.

– Думаешь, мне не страшно? – прищурился Кормилец. – Страшно, страшно… Да как меня не станет и Чертова Круга, так вам стократ страшнее будет!

* * *

Сильнее вдавливать нет смысла: кровь уже выступила на костяшках. Матвей нуждался в последнем глотке сладострастно-резкой боли. Единственное средство, способное унять тревогу. Испив сполна, Матвей отстранил руку. Взгляд уставился в грязное отражение. Раскол перечеркивал зеркало. Матвей не знал, чего ждал от своего двойника по ту сторону, но не получил ничего. Сквозь боль и скверное предчувствие он начал играть на скрипке. Мелодия завыла, но кровь не останавливалась. Когда музыка стихла, Матвей не сводил взгляда с отражения.

– Больше не затягиваешь раны? Ни у Черного Пса, ни у Кормильца, ни у меня?

Вопросы бросались в пустой воздух, мешались с сырым запахом туалета и дешевой бытовой химии. Матвей оперся о раковину, склонил голову. Сердце горело последним молитвенным отчаянием. Когда Матвей вышел на улицу, тени становились длиннее. Времени почти не оставалось.

* * *

Заброшенный бассейн переоборудовали под теплицу. Кормилец любил цветы, особенно которые не добавишь в чай, выпечку, не засунешь в петлицу и не подашь на стол в аккуратной вазочке, не дают долгого запаха. Лепестки быстро опадают, даже если поставить в воду, даже если правильной температуры. Как будто в стебельке есть воля – ни за что и никогда не становиться украшением. Такие бесполезные, как правило, самые капризные, этим-то и интересные.

Не отнять этого – питал Кормилец страсть к цветам. Когда родилась дочь, так цвела Москва, что пыльца душила, была везде. Одежду можно выжимать от нектара после короткой прогулки. Сколько же сладкого меда созрело в тот день, и как же горько его было пить, когда село солнце. Кормилец сидел, качался в креслице, баюкал малютку.

– Ну что же ты плачешь, хорошая моя! – дрожал голос. – Голодная? Бедняжка моя… Ну что же, Рада! Не отвергла тебя мать от груди своей, любимая, вымоленная, долгожданная ласточка нежная! Бажена, милая, чего ж ты! Не слышишь, как дочка наша плачет? Не слышит… Пусть спит, пусть отдыхает! Намучилась со мной, уродом грубым! Эх, женушка, всем славная женушка, загляденье… Ну не плачь же, не плачь, что от мертвой груди нет молока! Найду я, чем поживиться нам, тварям убогим, найду!