Сброд

Воронец уже страдал и умирал на сцене Чертова Круга. На его глазах срывались, падали, разбивались на репетиции и на премьере. Наказание, агония, рев тела и души пропитали здешний воздух насквозь. Воронец уже принюхался к лихорадочной дрожи. Первые удары ржавым ломом по бокам отрезвили разум, обострили чувства. Потом сердце забилось, погнало одурманенную кровь. Руки развели цепями в разные стороны, и новые удары вгрызались осатаневшей сворой в ребра, ломали кости. Воронец перестал чувствовать колени уже спустя полчаса. Глаза не держались открытыми.

Глядел Кормилец на это дело, и чем больше видел, тем больше ужасался. А уж если черту жутко, каково же остальным?

– Мой суд справедлив, – сказал Кормилец. – И приговор верен. Ты наказан не за убийство – куда тебе? Кишка тонка. А вот за ложь на суде, тут да. Так что вот что, кукушонок. Покрасовался – и хватит. Отделали тебя, конечно, славно, но поверь, дружок, всегда может быть славнее. Бери слова назад. Ежели суд осудит невиновного, худо будет, а ежели невиновный сам себя клеймит… тут уж не до шуток. Все пойдет наперекосяк, не дури, тварь!

Воронец молчал. Ярослав пнул в бок. Ребра неестественно отогнулись, намереваясь свалить куда подальше, но слишком завязли в мясе, а там еще кожу пробивать… в общем, ничего не вышло. Ни у кого. У Воронца были силы говорить, но он все равно упрямился.

– Почему молчишь? – спросил Кормилец.

– Там, на суде… – Воронец зажмурился. Что-то внутри пыталось не то свалить, не то мигрировать.

Бегало суетливое нечто по костям, топча органы, будто ему больше всего надо.

– Я вряд ли себя превзойду, – сквозь боль процедил Воронец.

На этом кончились даже не силы, а то, что заставляет идти, когда силы кончаются.

– Это уж точно, – рыкнув, вздохнул Кормилец.

Сознание ослабло от боли. Последнее, что увидел заплывший взгляд Воронца, – кожаные туфли Кормильца. Булавка еле слышно выскользнула из пиджака. Секунда – и она вошла в висок. На стену брызнула кровь, разлетелись плоть, ошметки костей. Кормилец и Ярослав оцепенели. Кровь продолжала литься на пол. Из раны валил пар. Взгляды уставились на культю, которая осталась от руки Кормильца. Кисть разлетелась в лоскуты.

– Объявим о помиловании, – сказал Кормилец, зажимая рану рукой.

Оглушительный звон цепей громыхнул на весь подвал. Они, точно два тяжелых крыла, ударили об пол. Оковы спали с рук Воронца. Под спутанными, черными от крови волосами показалось лицо, глядящее исподлобья.

– Я дам знать, если помилование будет принято, – произнес Воронец не своим голосом.

* * *

Беззвучный смех распирал изнутри, причиняя боль. Страдание, неотделимое от проклятого порочного удовольствия. Выносливость твари ужасала. Тело, прошедшее через уготованные испытания, преобразилось. В коридоре растекся мутно-зеленый свет, сочившийся через перегородку из стеклянных кубов. За ней угадывался силуэт. Дверь открыта. Воронец застыл.

– Матвей? – неуверенно прохрипел Женя.

– Нет. Но тот, благодаря кому ты слышал весь мир и то, что воет на другой стороне. Я – тот, кому ты обязан жизнью.

Пустота вокруг не давала вздохнуть. Разум и голос барахтались в ничто как в вате, проваливались в одинокое, бесцветное и бесплотное. Голос Матвея, но обезжиренный, синтетический, воспроизведенный, неотличимый на молекулярном уровне, но ощущаемый как пересушенный безвкусный чипс, который прилипает к небу и языку.

– Я знал… – теряя ощущение реальности, затаив дыхание, прошептал Воронец. – Я знал, знал, я знал! Ты разнес ему руку? О, надеюсь, ты видел его лицо! С того момента, как пропал Матвей, я уже принял решение и лишь потом нащупал ее в темноте. Я нашел того зверя, кто и впрямь это сотворил, я надел его шкуру. Тогда, в зале, они все видели мой фильм, который я им показал! Моя история стала тем, чего жаждал Чертов Круг, стала тем, чего жаждал ты! Конечно, ты не мог дать мне умереть! Просто не мог! Они меня списали, и что теперь? Что теперь?!

– А что теперь? – спросил голос.

До жгучего холодная усмешка пресекла весь торжествующий пыл. Чувство избранности сорвано. Как в той сказке, но король был не просто голый, а без кожи. Воронец прислонился к стене, ноги подкосились.

– Что теперь? – повторил голос. – Думаешь, я заступился за своего Пророка? За тебя, невиновного? Ты не виновен в этой смерти лишь оттого, что Матвей тебе не по зубам. Герой, несущий на себе чужое бремя. Ты не одолел зверя, и шкура его велика. Нелепо и уродливо висит на узеньких плечах. Они тебя списали, но слишком поздно. Вижу, что тебе дозволено куда больше, нежели заслуживаешь.

Воронец медленно сполз по стене. То, что текло по жилам и глушило боль, кончалось, и боль поднимала голову, как подлый падальщик. Где-то внутри зацвела сладко-ванильная гниль. Раны слишком глубоки. Мутило.

– Значит, это конец? Ты заберешь мой слух, мою жизнь? – спросил Воронец.