Сброд

Выход из ангара направлен четко на восток. В воздухе летала неуловимая сладость, таяла на губах. Аня сглотнула, подставила лицо солнцу. Мягкое весеннее тепло гладило бледную кожу, касалось крови на лице, губах, волосах, руках. Кровь всегда въедается намного глубже, нежели видит человеческий глаз, а что уж говорить о глазах солнца. Аня широко улыбнулась. Солнце видело, как много крови пролилось, оно просто не было против.

* * *

На тело крупного зверя всегда сбегаются мелкие падальщики, а Кормилец, если опустить тупые шутки, был самым крупным зверем. Скоро в Чертов Круг сбегутся все, кто умеет бегать, повыползают из нор, щелей, углов, чердаков.

«Грядет резня…» – Прислушивался к топоту, клацанью, к голоду.

К неутомимому голоду. Он капает, как бешенство с пастей зверей, он проклинает и без того клейменую землю. Осатаневшая свора каннибалов загрызет друг друга, зальет ядом, и на земле если и взойдет, то лишь сухой колючий сорняк. Шипами он покрошит бетон, перетрет в труху. Не останется ни одного живого сердца, не останется ничего, ради чего ему бы стоило биться.

Никакого багрянца не хватит. Осталась лишь горстка. И Черный Пес знал, на кого его потратить. Знал, ждал, готовился, сидя на крыше напротив. Свежий воздух раздирал изнутри по-особому. Отсюда видно квартиру. В ней по-прежнему беспорядок. Две твари уже на месте. Осталось дождаться, чтобы дочь вернулась.

«Вот и всех разом, всю кровь…» – думал Пес, поглядывая в бинокль.

В руке сжимал самодельную гранату, набитую багрянцем.

– Неужто ничего и не понял? – раздался голос, на который боязно обернуться.

– Я все искуплю, – не оборачиваясь, сквозь зубы процедил Пес. – Я заслужу твою милость.

– Милость невозможно заслужить.

Рука дрожала. Граната чуть не выскользнула.

– Они недостойны ступать по твоей земле, – хрипло прошипел Пес.

– Достойны. И они, и ты. Не каждый человек тварь. Это каждая тварь когда-то была человеком.

– Как же стать обратно? – шептал Пес. – Мне страшно умирать тварью.

– Прости беззаконья наши, как и мы прощаем должникам нашим. Багрянца мало осталось. Сожжешь или себя согреешь?

Федор обернулся, но был один. Черт возьми, за всю, да за обе жизни – людскую и звериную – не чувствовал такого одиночества. Средь апреля завыл мороз январский в воздухе.

В руке теплилась последний багрянец, последняя надежда.

«Сожжешь себя или согреешь?» – раздалось в голове.

Смысл только-только доходил до разума, до сердца.

Рука разжалась сама собою. Из пальцев выскользнул, упал наземь, рассыпался багрянец углем пылающим. Вновь дыхнул мороз, точно чуя жар. Шевелит угли красные, те перемигиваются, мерцают, но и не думают гаснуть. Опустился Федор на колени в снег.

– Как намело… – дивился Басманов, трогая руками снег.

Воздух дрожал, расплылся. Будто бы нырнув в открывшуюся брешь, Федор почувствовал перемену кругом. Зачерпнул пригоршню, смял снежок. Перекинул с ладони на ладонь, и сам не верит. Холод жжет пальцы. Выронил снежок, подсел к углям. Те с мороза, будто бы раззадорились пуще прежнего, занялись. Поднялся огонь.

– Чую, ночка будет лютая, – шептал Басманов, потирая рука об руку.

Откинулся назад, прижался к боку Данки – храпит красавица, набегалась.

Глава 11 Соль и солнце

Кирпичная крошка точно брызги крови на снегу. Серп-коготь снова впился в стену, царапая, кроша. Скрежет доносился по всем руинам, которые когда-то были Чертовым Кругом. В подвалах, на крышах, под окнами засели твари. Жнец рыскал, жнец рыл промерзшую землю. Завыл ледяной буран. Разрушенная сцена походила на кратер от упавшего метеорита. Безмолвно взирала на тщетные отчаянные поиски. Подсказок не будет.

Отчаяние оказалось сильнее. Когда-то давным-давно было завещано бархатно-змеиным шепотом заклятье: «Никто и никогда тебя не выволочет, если ты сам не захочешь». Неужели пульс сердца настолько слаб и ничтожен, что в нем не может поселиться даже тень желания? Воля билась снова и снова, как птица о прутья. Бедный певчий журавлик! Уже никогда не споет с переломанной-то шеей. Когтистая рука разжалась. Жнец выронил серп, выкованный из света луны, сел, ожидая представления, которого не будет, ожидая свою Саломею.

* * *

Грустный жест снова и снова мелькал перед глазами. Сколько бы Воронец ни пытался, щелчка не получалось. Ни щелчка, ни хлопка, ни стука. Медленно приходило на ум самое страшное. Руками-то все получалось, да и звук есть. Просто Воронец снова ничего не слышит.

Аня не умела утешать словами. Даже если бы каким-то чудом правильные слова пришли на ум, какой в них толк? Она просто мягко взяла Женю за руку и покачала головой.

– Спасибо, – шепнула она, едва пошевелив губами, надеясь, что он поймет.

Воронец все понял. А если и не понял, все равно улыбнулся. Может, он просто был рад держать ее за руку. Аня открыла запястье. Старые укусы цвели с прошлого года, с позапрошлого. От них исходил тонкий губительный аромат чего-то едкого, дымного. Цвет манил, но Воронец отверг приглашение. По лицу пробежала потерянная тень, глаза непонимающе забегали. Он убрал руку ниже, но крепче сжал ее.

* * *