Счастье моё!

Сколько на меня свалилось возмущений и ругательств за издевательство над классикой, за развратные позы, за некрасивость движений, за дерзость сценического решения, за вызывающее использование музыкального материала – всё взрывалось негодованием не только у неискушенной публики, но и у пишущей братии театральных критиков. Вторые тяжело мучились в попытках отнести наши спектакли к какому-либо известному им жанру, в попытках разместить их на привычную полочку; ведомые малообразованностью в современном театральном искусстве критики требовали определиться в хореографическом направлении языка, которым мы изъяснялись, категорически отвергали понятие авторского хореографическо-драматического театра. Да, конечно, их можно понять: тогда мало кто мог ездить за рубеж и видеть сегодняшний день мировых творческих процессов, мало у кого был доступ к редким книгам и альбомам по современному искусству живописи и фотографии, мало кто имел возможность слушать записи современных композиторов, мало кто понимал и знал контекст и тенденции движения сегодняшнего театра. Да, я имела возможностей гораздо больше, чем многие-многие мои соотечественники. Да, я много ездила и много видела. Да, я имела доступ к закрытым библиотечным фондам. Да, мне подпольно привозились записи актуального исполнительского и композиторского искусства. Да, я знала и видела многое из того, что большинству было недоступно. Да, эти знания, наряду с академическим образованием, полученным в стенах Ленинградского хореографического училища им. А. Я. Вагановой, формировали и конструировали мой индивидуальный творческий почерк. Да, я была единственной, ни на кого не похожей. Да, я была на этой территории первой.

Великолепную запись оперы “Отелло” 1953 года я получила от Юрочки Борисова, который ушел из нашего дружеского круга одним из первых, не пережив инфаркт в 2007-м, которого вспоминаю с нежной любовью и благодарностью за многое, что он для меня делал. За его просветительскую функцию в моей жизни; за долгие вечера и ночи прослушивания редких произведений композиторского и исполнительского искусства; за встречу Нового года под запись “Щелкунчика” в исполнении оркестра, ведомого Мравинским; за рассказы о Рихтере, в которого Юрочка был влюблен; за шумные, веселые застолья и камерные встречи; за мягкую, по-ленинградски ироничную манеру диалога; за неизменное “вы”, которому мы никогда не изменяли при дружеско-близком общении; за безмерную щедрость во всём. Я не сразу узнала о его болезни, да и, узнав про сахарный диабет, с которым он жил всю жизнь, не придавала этому большого значения – Юрочка жил без ссылки на необходимые уколы, инсулинозависимость, диетотерапию, обязательный адекватный режим. Он был человеком разносторонних талантов и разнообразных проявлений этих талантов, человеком в высшей степени образованным и любознательным. Человеком со своей тайной, которая в нем блуждала мягким, теплым сиянием, которую он нежно оберегал и к которой подпускал только избранных.

Есть разные следы, оставляемые людьми в нашей жизни, есть те, которые, вспыхнув на пути и одарив этим светом, остаются в памяти, но не тревожат своим отсутствием, а есть те, место которых за дружеским столом навсегда останется никем не занятым, как никем не заполненным останется их место в твоем сердце. Я грущу без него, хоть в последние годы его жизни мы общались всё реже и реже, нас растащили в разные стороны наши житейские заботы и карьерные хлопоты, но, редко встречаясь, мы нежно приникали друг к другу и Юрочка в застенчивом волнении иронично расспрашивал о моих детях, семейной жизни, работе, друзьях…

В 1991 мы заварили историю с “Пиковой дамой”. Олег Иванович Борисов вместе с сыном организовали свое театральное дело, и первой работой стала именно пушкинская история. Пригласить на роль Германна солиста Мариинского театра Серёжу Вихарева было инициативой Юры, я достаточно настороженно отнеслась к этой идее, хоть Серёжу знала давно и восторгалась им как танцовщиком, но была вовсе не уверена, сможет ли он взять мой хореографический почерк, будет ли для него органичным войти в мой острый хореографический рисунок. На роль Пиковой дамы мы пригласили Вадика Писарева, солиста Донецкого театра оперы и балета, а ныне директора балета этого же театра. Художником-постановщиком был Саша Боровский, с которым Юрочка был рядом с детской поры в Киеве. Начали репетировать.

Продвигалось дело тяжко… Вадик Писарев “соскочил” достаточно быстро, он просил меня вставлять в хореографическую ткань “элементы”, как он называл всевозможные сложные акробатические прыжки-трюки, я отказывалась, он демонстрировал эти “элементы” в большом количестве, предоставляя мне возможность выбирать из его разнообразного “меню” понравившиеся, делал он их лихо, но я всё отвергала. Хоть всё происходило весело и шутя, однако вскоре терпение Вадика лопнуло, он понял, что с трюками тут не разбежишься и блеснуть ими не удастся, отпросился его отпустить с богом. Мы устроили отвальную вечеринку для него: пили, хохотали, хулиганили…