Счастье моё!

Серёжа Вихарев вгрызался в освоение новых движений тщательно, его тело откликалось на репетиции ноющей болью не задействованных в классической лексике мышц, связок, суставов. Он стоически терпел. Потом, вспоминая нашу работу над “Пиковой”, он говорил, что был на грани психического срыва: из-за боли, из-за безрезультатности усилий, из-за безмерно высоких требований и задач, из-за панического страха не сделать, подвести…

Для Анечки Тереховой роль Лизы была чрезвычайно успешной, впрочем, как и всё, что она делала в моих спектаклях в “Независимой труппе”; Лиза из “Пиковой”, как и Дездемона в “Отелло”, безукоризненно раскрыли ее хрупкую и сильную индивидуальность. Они с Серёжей составили неожиданно парадоксальный дуэт.

Конечно, мы все робели рядом с Олегом Ивановичем Борисовым, привыкали к нему долго, хоть он всячески располагал к дружескому общению, но понимание его величины как актера и личности приводило нас в трепет. Дисциплинированности он был уникальной. После работы с ним я всегда актерам или студентам рассказываю о том, как он заранее приходил в репетиционный зал, был стопроцентно готов к работе, не спорил, не возражал – делал, пробовал, и в пробах выкристаллизовывалось точное, то самое одно-единственное решение. Он был подтянут, сдержан, благороден и очень красив.

В спектакле звучала музыка Альфреда Шнитке, многомесячное погружение в эту сокрушающую звуковую субстанцию выматывало, хотелось выковырять ее из головы, она не оставляла, она преследовала, она сводила с ума. Мы не раз вспоминали в период репетиций, сколько срывов и непредсказуемостей случалось с теми, кто работал над этим мистическим произведением Пушкина, мы ждали тайных знаков от “Дамы”, ждали ее подвохов и ловушек. Меня ОНА решила изводить музыкой, которая растекалась в моей голове круглые сутки, остановить, укротить ее звучание было невозможно. Душераздирающая музыкальная шкатулка.

Спектакль получился блестящим… и главным открытием, откровением был образ, созданный Вихаревым, он всё преодолел, он изумил и оглушил своей вовлеченностью в сотворенного на сцене персонажа.

1991-й. Телефонные звонки раздавались бесперебойно. Первый раз, когда я взяла трубку и услышала быстро и четко произносимые фразы: “Ты своими развратными спектаклями позоришь честь русского балета и имя Вагановского училища”, “Тебя надо сжечь в печи, как сжигали евреев в Освенциме”, “Тебя поджидают у подъезда, попробуй только выйти”, “Ну, где твой ребенок – еврейский выродок, мы до него доберемся”, “Убирайся отсюда со своим … театром” – паника и страх путали мысли, я надеялась, что это какая-то ошибка, в конце XX века не может кто-либо это произносить. Второй раз, третий… круглосуточно. У меня тряслись руки. Генетическая память моих предков по папиной линии загрохотала пульсирующими ударами по всему организму, страх разлился и занял каждую клеточку… по комнате бродила девятилетняя Анечка с учебниками… у меня перехватило дыхание. Я выключала телефон. Как только я вновь включала его – всё повторялось. Днем и ночью, днем и ночью… Так прошло несколько суток, было понятно, что надо предпринимать что-то экстраординарное.

Я рассказала о происходящем человеку, который был способен помочь в подобной ситуации, он не пожалел денег и подключил необходимые связи. На следующий день после нашего разговора в моей квартире поселился отряд сотрудников спецохраны. Телефон поставили на прослушку и запись. Мы с Анютой стали жить, жестко соблюдая инструкции по безопасности, в школу и из школы Аню сопровождали два охранника, я тоже без охраны из дома не выходила. Я сама себя чувствовала заложницей: люди, нас с Анечкой охранявшие, не были по-джентльменски корректны и милы – первое время мне задавали резкие, острые вопросы, буравили меня свинцовыми взглядами немигающих глаз, когда один из них говорил, два других с разных сторон сверлили мой затылок… эта рентгеновская проверка изматывала, я считала минуты многочасового кошмара.

А в “Независимой труппе” параллельно с этим приключением шел репетиционный период спектакля “Пугачев” по Есенину. В результате получился один из самых мощных и значительных спектаклей: в прозрачном, потрескавшемся стеклянном кубе ворочали тяжелой энергетикой четверо мужчин, на которых был распределен весь поэтический текст Есенина, а извне на бесконечном сценическом просторе плела свои ажурные узоры тоненькая женская фигурка – Осень, Земля, Родина. Звучала музыка Генделя в раритетной записи великого Вильгельма Фуртвенглера. Почему-то так случилось, что этот спектакль остался только в памяти: он не записан на видеопленку, сохранилось всего несколько фотографий и костюм Анечки Тереховой. Я думаю об этом с огромным сожалением, а еще я думаю о том, как бесстрашно и необузданно наши спектакли опередили время, какой массированный прыжок сделала российская театральная жизнь благодаря нашим экспериментам, сколько идей и визуальных образов проросли впоследствии во многих других спектаклях, других режиссеров и хореографов по всей стране.