Счастье моё!

Наши поездки с программой Hommage a Piazzolla были полны забавных эпизодов, неожиданных обстоятельств. Наши перемещения по Европе проходили в поездах, и на одну из пересадок нам отводилось несколько минут. Гидон бежал впереди, перемахивая через ступени лестниц, прижимая скрипку к груди, мы неслись за ним. Я совсем не ожидала от Гидона такого прыткого забега, мы за ним еле поспевали. Вскочив первым в вагон, он втянул в открытые двери меня, и рука его в этот момент была стальной, а одышки после бега с препятствиями почти не было. Наша музыкально-танцевальная команда, тяжело дыша, плюхнулась на диваны купе, потом смеялись, вспоминая наш галоп с сумками, чемоданами и музыкальными инструментами.

В последний день, перед заключительным концертом в Мюнхене, с утра я рванула в магазины: приближалась зима, и мне очень хотелось привезти всей семье дефицитные у нас дубленки. Всё было куплено, и я с огромными пакетами двигалась в гостиницу. Прямо у входа я наткнулась на Гидона. Он удивленно распахнул глаза: пакеты были такой величины, что меня за ними почти не было видно. Краска неловкости за свою приземленную меркантильность залила мне лицо… Я защебетала никому не нужные оправдания. Гидон быстро меня остановил и с мягкой улыбкой поинтересовался, где было всё куплено, поздравил с приобретением и сказал, что непременно тоже купит всем в своей семье красивые дубленки, так было снято мое замешательство, за что я ему была от души благодарна. А приехав домой, я с гордостью добытчика раздала всем ценные зимние подарки, которые еще много лет служили нам в морозные московские месяцы.

Утром перед разъездом, по завершении нашего гастрольного тура, мы с Гидоном завтракали вместе. Я пришла первая и, ожидая Гидона, глядела на старинные стеклянные двери гостиничного кафе. Лучи осеннего яркого солнца, преломляясь, множились в сотни разноцветных, расплывающихся солнечных зайчиков, настроение было у меня грустное из-за окончания путешествия и предстоящего прощания и в то же время ликующее от ожидаемого радостного возвращения домой. Гидон приближался в кремово-желтом свитере, ласково улыбаясь мне и янтарно-золотистому дню. Желтый – любимый цвет мой и Гидона. Называя спектакль “Желтое танго”, поставленный через несколько лет на записи музыки Пьяццоллы в его исполнении, я еще не знала, что нас объединяет пристрастие к этому цвету. Для меня это цвет праздника, солнечного неба, прозрачного янтаря, искрящегося под светом песка, отражения морского дна…

Мы сидели друг напротив друга, он тихо о чем-то говорил, я улыбалась в ответ. Картинки этого утра светятся в памяти теплым отсветом волнующих ожиданий новых встреч, интересных работ, исполнения заветных мечтаний и звуков, звуков его скрипки, наполняющих жизнь главными смыслами.

Лёша

Мы делали с Ромой “Пляску смерти” Августа Стриндберга в Русском рижском театре, и для музыкального оформления этого спектакля я попросила у Гидона недавно выпущенный диск Вивальди – Пьяццолла “Времена года”. Гидон, оказавшись на короткое время с концертами в Риге, пришел на репетицию в Рижский театр русской драмы им. Михаила Чехова, и после нее мы долго сидели в малюсеньком внутреннем дворике театра, говорили… и Гидон мне подарил свой совсем свеженький диск опять с музыкой Пьяццоллы, в исполнении квартета: скрипка, фортепьяно, бандонеон, контрабас. Вот фрагменты с этого диска и дополнили прежнюю музыкальную конструкцию, уже поставленной сюиты к юбилейному вечеру Барышникова, и музыкальный объем нового двухактного балета “Желтое танго” был решен. Начались репетиции.

Латвийская опера, как и любой другой театр, сложно существующий механизм со своими отношениями, интригами, подковерной возней… я всегда была в стороне от всего, что называется внутренней жизнью театра; еще учась в ленинградском хореографическом училище, я усвоила, что один из главных рассадников слухов и интриг – артистический буфет, все “беспокойные волны” рождаются за котлетой с пюре, макаронами и кофе. Я не хожу в служебные театральные буфеты никогда. Мне скучно запоминать, кто с кем против кого дружит, я обязательно перепутаю, кто в какой коалиции состоит, и забуду, кто еще вчера шипел у меня за спиной, потому я предпочитаю своего мнения в театре не высказывать ни о коллегах, ни о других спектаклях, ни о работе дирекции и служб. Самый верный способ спокойного, не замусоренного бессмысленностями существования в театре – молчание! Кроме этого, во мне с опытом воспиталось и проросло ощущение ненужности многих знаний о потайной жизни того или иного театрального мирка и его обитателей, мне просто это неинтересно.

Репетиции начались ранней весной. Еще осенью в Латвийской национальной опере появляется молодой танцовщик, приглашенный из Белорусского театра оперы и балета; участие в поставленном мной балете для вечера Барышникова было первой работой в новом для него театре. Я взяла его и в следующий спектакль.