Счастье моё!

От него пахло молоком, молоком и молочной кашей, запах, который помнился по моим нескольким походам в детский сад, еще в Волгограде. Он приехал в Ригу из Минска… Тонкий, прозрачный, с бесконечно струящимися руками, на которых были прочерчены голубые извивы вен. Испуганный. Он не подпускал к себе никого и, словно маленький волчонок, ощеривался на любое приближение, не доверяя, защищаясь, обороняясь. Взгляд исподлобья острых, сверлящих глаз. Сжатая полоска губ. Казалось, приручить его невозможно. Мы начали репетировать. Каждый репетиционный час был мучительным. Не получалось… Я нервничала, он раздражался, злился, тяжело молчал, сжимал губы, погружался в себя… но малейшие проблески получающегося, освоенного хореографического рисунка были чудесны и приводили меня в удивление перед этим чудом и желание прикоснуться к этому взъерошенному зверьку, приласкать, защитить, присвоить.

Лёша стал моим партнером не в связи с моим выбором, а в силу обстоятельств: он медленно входил в репертуар нового для себя театра, у него было больше свободного времени, чем у других танцовщиков, и репертуарная контора каждый день выписывала с ним большее число репетиционных часов, чем другим… так мы встали в пару. По всем параметрам мы не очень подходили друг другу как партнеры, слишком большая разница в росте, он 1,93 м, я 1,59 м, и, так как балет ставился для мягкой обуви, без использования пуантов или каблуков, эта разница несла определенные технические сложности, особенно для партнера. Лёша удивительно ловко приспособился к партнерству со мной, ни разу я не слышала от него ворчанья по этому поводу, его было много в связи с другими рабочими нюансами, но тут он молчал. В результате родился дуэт, который просуществовал многие годы, дуэт необычный, вызывающий. У нас была огромной не только разница в росте, но и в возрасте: мы встретились, когда ему было 21, мне – 38. Я хотела на него ставить, с ним танцевать, в результате было для него сделано 13 работ, от больших балетов до танцевальных миниатюр.

Я всё время, пытаясь проанализировать прожитое нами, хотела сформулировать, что же эта была за связь. Хотела и хочу разобраться, почему была такая потребность друг в друге, почему было важно знать всё друг о друге до мелочей, почему можно было понимать и слышать друг друга без лишних слов, почему было столько взрывов, неуслышанностей, непонятностей, почему так остро реагировали мы оба на любые изменения в интонационной окраске произносимых фраз, почему со мной Лёша был другим, чем со всеми, почему рядом со мной он замыкался, молчал, плакал, врал, был восторженно счастлив и безнадежно одинок. Иногда мне кажется, что я многое понимаю и могу многое объяснить, но чаще я путаюсь, сбиваюсь и не нахожу ответов.

Он не любил принимать решения, что-то кардинально менять в своей жизни, я же всё время его подталкивала к этим поступкам, злилась на его инертность: договорилась о просмотре в Кировский театр, он показался, было предложено показаться еще раз на следующий год, я так и не смогла уговорить его поехать снова; договорилась об обучении в ГИТИСе, но он всё откладывал-откладывал, и я опустила руки… сколько таких неосуществленных возможностей было выброшено в мусор. Я не понимала, почему не сделать шаг туда, где ты хочешь быть и где всё уже подготовлено к твоему приходу, только приди, только возьми.

Сейчас я осознаю, что вела себя как жесткая воспитательница, воспитанник которой не соответствует ее нормам и ожиданиям, не встраивается в сочиненный ею план действий, выламывается из заранее построенного пути. Я со своей несокрушимой энергией и жаждой деятельности старалась его привести к придуманному мной знаменателю. Он хотел бежать медленно, я хотела и неслась на скорости безумной.

В последние годы его жизни он менялся, менялся весь – от мышечной структуры тела до вкусов в одежде. Я чувствовала беду, я делала попытки изменить ситуацию, он мне говорил: “Это мой выбор”.

Запах болезни… он существует. Я его знаю. Я его прожила сначала с Ромой, потом этот запах поселился в Лёше. Мне страшно это вспоминать.

Спина… Опять отнимается и хочет бездействовать. Боль. Страх. До премьеры “Желтого танго” осталась пара недель. Как их преодолеть? Как преодолеть премьерные спектакли? О том, что опять случилась старая травма, сказала только Лёше, взяв с него обещание никому об этом не говорить. Странно, что я его об этом попросила: он мало с кем общался, и тем более представить было невозможно, чтоб он с кем-либо поделился НАШИМИ событиями… Мы идем в больницу. Я опираюсь на его руку… сильную, жилистую, под моими пальцами тонкая кость и переливающиеся сухожилия. Идем медленно, по сантиметру. Паника перед собственной беспомощностью и неотвратимостью боли и преодоления ее, это возвращение знакомых эмоций разбивает волю и развеивает силы. Опять обезболивающие. Опять оцепенение и контроль над каждым, самым элементарным движением: когда невозможно повернуть голову, поднять руку, сесть на стул, встать с него, невозможно лежать, невозможно стоять – боль, всё время боль…