Счастье моё!

В один из нью-йоркских вечеров мы поехали на авангардный хореографический спектакль, Миша сразу меня предупредил, что это особенный театр, с очень новым, современным языком. В пустынном белом зале не было традиционных зрительских кресел, длинными линиями тянулись лавки, на которые мы и плюхнулись. Зрители прибывали, и наши места на лавках сжимались, стискивая нас всё ближе и ближе друг к другу. Я ничего не поняла в увиденном спектакле: кровь пульсировала во мне с такой силой, что мутнело в глазах. Я, тайно косясь, рассматривала его руки – непропорционально большие по отношению ко всему остальному телу; рассматривала его острый профиль, иногда похожий на птичий. Закрывала глаза и тонула в плотном, горячем поле его прижатого локтя, бедра, плеча… Всеми силами я старалась хоть на минуту зафиксироваться на хореографическом действии – оно расплывалось, туманилось. Потом на его расспросы о впечатлении от спектакля я формулировала нечто невразумительное, теряясь под его пристальным взглядом.

Каждый день меня распирало от происходящих событий, всё было грандиозным по захватывающим эмоциям счастья!

“Стравинский. Игры” мы показывали как мастер– класс: я была на сцене вместе со студентами, выкрикивала замечания, что-то показывала сама, какие-то фрагменты повторяли… Ребята работали потрясающе, в этом физическом и эмоциональном напряжении, в струящихся потоках пота, с раскрасневшимися щеками и горящими глазами они были прекрасны. Мы возвращались домой в Москву, переполненные впечатлениями и с ощущением заработанного успеха. И главное – переполненные счастьем общения с великим танцовщиком!

Потом были встречи в Риге, Париже, Бостоне, опять в Нью-Йорке, и снова в Париже, и снова в Риге…

Пока шла моя работа в Opéra Bastille, Барышников приезжал в Париж несколько раз. Мы часами бродили по городу, останавливаясь в уличных кафе на бокал вина, на рюмку кальвадоса или коньяка. Я всегда думала: вот за столиком на одной из парижских улиц сидит Барышников, и никто на него не обращает внимания, никто не цепенеет от этого зрелища, как в иной ситуации оцепенела бы я, не кидается взять автограф, сфотографироваться. Потом я к этому привыкла, да и вообще это не стало меня занимать.

Мы спокойно, никем не замеченные блуждали, разговаривая обо всём. Я чаще находилась в роли слушающего, мне казалось для Барышникова важным говорить на русском языке, проговаривать замыслы и идеи будущих спектаклей, именно говоря по-русски. Когда шла подготовка к “Нижинскому”, он говорил о дневнике, письмах и документах таинственного танцовщика, приводил факты его жизни, которые я не знала, анализировал их. Когда появился замысел спектакля о Бродском с Алвисом Херманисом, читал вслух стихи своего ушедшего друга… Вообще, поэзия Бродского живет в нем постоянно и выпрыгивает из него в самых различных ситуациях, он читал ее, и гуляя по юрмальскому берегу, и сидя в своей квартире в Нью-Йорке, и на этих прогулках в Париже – всюду, где нам случалось встречаться, возникали цитаты из Бродского. Память у Барышникова отменная, поэтических текстов хранится в ней много, читает он их с явным удовольствием, вслушиваясь в звучание своего голоса, в его мягкие модуляции и оттенки.

Я всматриваюсь в его острый профиль, в сомкнутые губы, в прищур некогда распахнутых серо-голубых глаз. Он словно ускользающая субстанция, переливающаяся тысячами энергетических красок, манящая и отталкивающая, искренняя и обманчивая, волнующая и отпугивающая.

Каждый раз, вглядываясь в его лицо, ловя переливы его интонаций, я пытаюсь понять: КТО ОН? Несовместимостей в этом человеке столько, что меня эта переменчивость отпугивает и отдаляет. Он может после недели теплого общения натолкнуться на тебя в узком коридоре аэропорта и пройти мимо, будто мы незнакомы. Да, так было: прошел, мазнув невидящим глазом, я тоже не окликнула его, удивленно провожая его спину и давая возможность спокойно удалиться непотревоженным. Он может с легкой небрежностью кольнуть человека в самое больное, обескуражив и приведя собеседника в абсолютное замешательство, – я не раз наблюдала такие моменты его общения с другими людьми. Он может быть отталкивающе прохладным и надменным, он может быть высокомерным и бесстрастным… Как у безмерно талантливого человека, я бы сказала – гения, в нем такое множество красок, и он порой перепрыгивает из одной в другую цветовую крайность, не используя переходные оттенки. Наблюдать за ним, разгадывать его, анализировать – истинное художественно-познавательное удовольствие, если, конечно, ты в состоянии не подключаться, не реагировать, не откликаться.

Мое обожание этого человека безмерно, конечно, оно прежде всего связано с его исключительным, божественным даром танцовщика, неординарностью личности и… моими детскими впечатлениями и переживаниями, с моим Ленинградом.

Алвис