Счастье моё!

Со мной рядом была Маша Зонина, одна из того “золотого фонда”, который мне достался в наследство от Ромы. Первая моя встреча с Машей была у нее дома, в квартире на улице Машкова, у Чистых прудов. Рома очень нежно, почти по-отечески нежно, хоть был не намного старше, любил этого маленького, умного, чуткого человека, знали они друг друга с молодости, их роднили одни воспоминания, один театр – МХАТ, любовь и преданность одним людям, общность взглядов и привязанностей. Квартира на улице Машкова мне показалась большой, темной, со специфическим запахом огромного количества книг, с непременным обилием нужных и ненужных вещей, со следами прожитых лет. Я люблю старые квартиры с долгой биографией, с энергетикой многих людей, оставивших незримый, но осязаемый след… такой и была эта истинно московская квартира истинно московской интеллигенции.

Маша в Брюсселе была моим переводчиком, и я этот факт воспринимаю как невероятный подарок – мы проводили большую часть суток вместе: работали, гуляли, говорили, молчали… Как-то почти сразу мы поняли, что совпадаем во многом и нам легко существовать рядом. Мы не спрашивали друг друга о том, что, казалось, не должно произноситься; мы молчали о том, что не должно формулироваться; мы слышали тот смысл, который каждый из нас вкладывал в свои слова; мы слушали и слышали друг друга.

Брюссель полон очарования и притягательных черт: здесь вкуснейшее пиво и вино, здесь милые кафе с джазовыми оркестриками, здесь изысканные вернисажи, здесь пышные музеи, здесь изобильные съестные ярмарки, здесь вьющиеся улочки, по которым можно ходить бесконечно, здесь неторопливость и размеренность. Вот так, в поглощении всех атрибутов предоставляемой Брюсселем жизни и работы, мы провели в этом городе два месяца. Через дорогу от театра, в узком четырехэтажном доме когда-то располагался театр Бежара “Балет XX века”, основанный им здесь, в Брюсселе. Каждый день я проходила мимо этого дома и посылала мысленные приветы и Бежару, и его танцовщикам, и, конечно, Хорхе Донну. Маша была свидетельницей и участницей многих событий и труппы, и двух легендарных личностей, Бежара и Донна. Я с жадностью слушала ее рассказы, проживала их эмоционально, старалась погрузить их в облако собственной памяти. У меня к этим двум мужчинам какая-то личная привязанность и волнующее чувство близости: так иногда случается, те же ощущения у меня существуют по отношению к мирискусникам и персонажам Серебряного века, кажется, что ты с ними прошла их путь, знаешь и понимаешь нюансы и переплетения их судеб, слышишь их голоса.

Премьера “Енуфы” была шумной и успешной. Пожалуй, это единственный наш с Алвисом спектакль, который был принят практически безусловно. “Енуфа” потом будет перенесена на сцену Болонской оперы, Оперного театра в Познани, должна была состояться премьера и в Большом театре, но этого не случилось… В связи с политическими событиями в России Алвис отказался приезжать в Москву работать над переносом оперы. Руководство Большого после нескольких безрезультатных попыток уговорить режиссера вынуждено было отказаться от нашей “Енуфы”. Надо сказать, отмену спектакля в Большом я восприняла совершенно спокойно: настолько была яркой работа в “Ла Монне”, что эмоционально было ощущение исчерпанности истории этого спектакля с его двумя последующими восстановлениями, потому снова погружаться в него не было азарта.

После “Енуфы” наша компания: Алвис Херманис, Глеб Фильштинский, Маша Зонина и я – встретилась в том же составе в Париже. Мы делали оперу Гектора Берлиоза “Осуждение Фауста”. В партитуре автор обозначил это произведение как драматическую легенду, где переплетались сцены вокальные с хореографическими. Работы у меня в этом спектакле было много, и потому было принято решение, что я начну репетиции за несколько месяцев до начала основных репетиций Алвиса. В общей сложности я прожила в Париже три рабочих месяца. Маша была рядом, и благодаря ей я не только знакомилась с Парижем, но и решала все рабочие, организационные и всяческие другие театральные вопросы.

В Париже я бывала до этого часто, но тепла и нежных чувств к этому городу не случалось, всегда у меня с ним была дистанция надменной величавости с его стороны и отчужденного поклонения – с моей. В эти три месяца именно Маше удалось изменить наши с городом отношения: он перестал на меня взирать со своей божественной высоты, а я перестала видеть в нем лишь литературные пейзажи, и он задышал, запульсировал: неровными улочками, утренней безлюдностью, запахами горячего хлеба, звуками каблуков по булыжной мостовой, гулкими внутренними дворами, детской многоголосицей в скверах, осенними красками Люксембургского сада…