Счастье моё!

Жили мы все вместе в уютном особняке – частной гостинице – и стараниями продюсера этой истории Давида Яковлевича Смелянского были окружены заботой о нашем комфортном существовании. Каждый день в перерыве между утренней и вечерней репетициями мы собирались на обеды, специально для нас приготовленные. Помимо того, что это всегда было очень вкусно, главным блюдом были оживленные разговоры, хулиганские анекдоты, веселые байки из театральной жизни, комичные шаржи на общих знакомых, озорные истории, не отличающиеся благопристойностью… Перерывы затягивались – нам не хотелось расходиться.

Вечером мы по “приказу” Ростроповича собирались у него в номере, в большой гостиной зале на ужин, который иногда затягивался до глубокой ночи. Каждый из мужчин нашей команды был выдающимся рассказчиком, но никто не мог конкурировать в этом с Мстиславом Леопольдовичем, я поражалась его безудержной энергии, сногсшибательному обаянию и неистовому темпераменту – все два месяца не утихающий искрометный бенефис! Ну и, конечно, так как я была, что называется, “под рукой” не только в переносном, но иногда и в прямом смысле слова, не обходилось без кокетства и поползновений поглаживания коленок под скатертью, накинутой на трапезный стол. Однажды это закончилось инцидентом: приученная к дисциплине, даже при сборах на вечерние застолья я пришла ровно в то время, как было всем назначено Ростроповичем, оказалась первой; он меня встретил в прихожей своего просторного номера и, не отлагая, приступил к “решительным действиям”… У меня сработала моментальная реакция человека неспящего темперамента – в те несколько секунд, пока он летел в другой конец коридора, я успела подумать: “Только бы не повредил руки!..” Но наш кипучий гений приземлился вполне удачно и разразился потрясающим смехом, так он снял произошедшую напряженность и больше на коленки и всё остальное не посягал, а только весело подмигивал, храня забавную тайну.

Когда же ближе к премьере приехала Вишневская, частота наших ночных посиделок заметно сократилась. Мы с Гоги обменивались наблюдениями за этой величественной, самобытной женщиной-победительницей, восторгались остротой и скоростью ее высказываний, смелостью взглядов и чувством абсолютной царицы: всегда и во всём. Как же Гоги веселился, когда я ему поведала, что Галина Павловна заставила меня поехать вместе с ней в меховое ателье и заказать палантин из лисы, никакие мои заверения, что я такое не ношу, не возымели действия – она повелела, и я не смела противоречить. Этот палантин, до сих пор не тронутый, висит у меня в шкафу, пересыпанный нафталином, выбросить его не поднимается рука – наглядное воспоминание о тех волжских приключениях.

Гоги – человек невероятной красоты, благородства и достоинства, в его присутствии хочется натянуться, поднять подбородок, соответствовать. Когда видишь его семью, поражаешься царственной живописности этих лиц, чудесной работе природы, вдохновенно потрудившейся над созданием этих неординарных личностей. Конечно же, я влюблена в Гоги с первой нашей встречи и по сей день, моя влюбленность и поклонение только увеличиваются с годами общения. Тогда в Самаре мы много времени проводили вместе, и, хоть мне казалось, что Гоги подчеркнуто дистанцируется в общении со мной, это нам не мешало маленькой компанией ходить на ночные дискотеки, бродить по достопримечательностям, гулять по вечернему городу.

Так складывалось, что общались мы часто, и не только потому, что Гоги делал спектакли и с Ромой, и со мной, а прежде всего потому, что мы хотели видеть друг друга. И хоть чаще всего наш с Ромой дом был закрыт для гостей, всё же гости в нем бывали, и Гоги был одним из тех немногих, кому мы всегда были рады. Будь то застолье, обсуждение эскизов, придумывание костюмов, поход в лес, приготовление хачапури, хождение по рынку… всё, всё рядом с ним приобретает художественный смысл и дает накопление опыта и новых знаний.

Для танго-истории “Грезы любви” Гоги придумал насыщенную значениями декорацию – это был словно перевернутый купол старинного европейского вокзала с парящей конструкцией в стиле модерн. Она меняла свои очертания, дышала… это одно из моих самых любимых сценических решений спектакля и одно из самых дорогих воспоминаний о совместной работе. Когда Гоги появлялся в репетиционном зале, будто удваивались, утраивались силы, и репетиция эмоционально вздымала вверх от желания получить от него одобрительный кивок или теплый взгляд. Он никогда не комментировал увиденное, но, уже изучив его, можно было всегда понять его реакцию. И если она была со знаком плюс – это была несомненная радость. Даже когда спрашиваешь его мнение, он не будет многословен, в его нескольких коротких фразах надо уловить, расшифровать необходимую тебе оценку и рекомендации.