Счастливец

Прошло нбсколько времени. Татьянѣ Алексѣевнѣ не спалось. Вѣтеръ шумѣлъ въ саду и ударялъ вѣтвями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнатѣ было душно, мягкая постель непріятно нагрѣлась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сосѣдней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алексѣевна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко глядѣли въ окружающую ее темноту.

— Боже мой! — шептала она. — Господи, Боже мой! — а стѣнные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алексѣевна видалась съ Платономъ; онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себѣ отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ замѣчала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой свѣтились его глаза. Она повторяла себѣ свои слова, жесткія и озлобленныя, а вслѣдъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.

— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла видѣтъ мою душу! Нѣтъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ тебѣ тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавидѣла! Какъ же тебѣ тяжело!

— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ, — молчи! Надоѣли мнѣ эти глупости! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово, послѣднее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя затѣи, или же знай, что нѣтъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — нѣтъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.

Платонъ дрогнулъ; рука его крѣпко сжала спинку стула, лицо поблѣднѣло.

— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алексѣевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.

— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мнѣ, такому-то? Погляди на меня. Не съумѣлъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.

Татьяна Алексѣевна приподнялась и сѣла на постели.

— Мой вѣкъ прожитъ, — шептала она, — а Оленька?

Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встрѣтился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гдѣ онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, нѣжной жалостью.

— Платоша, родной! Блѣденъ… худъ… Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, бѣдняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала…

Всю ночь напролетъ шумѣлъ вѣтеръ и стучалъ въ окно вѣтвями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алексѣевна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея вертѣлись на одномъ воспоминаніи. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро; по засѣрѣвшему небу побѣжали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алексѣевна откинула подушки; посѣдѣвшіе волосы ея растрепались, утомленныя вѣки покраснѣли и распухли.

— Оба вы мнѣ равны, оба… Жалко мнѣ обоихъ, — думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаянія и тревоги, но она засыпала.

Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алексѣевну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивленіемъ спрашивала себя, откуда бралось это разнѣженное настроеніе, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кромѣ своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алексѣевна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству; стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомнѣнно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и нѣжности къ сыну.

— У меня нѣтъ сына, — говорила она Глафирѣ Осиповнѣ — Онъ обидѣлъ меня, выставилъ меня на посмѣшище и я выкинула его изъ своего сердца.

— Платоша! — шептала она безсонной ночью. — Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему повѣрилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Звѣрь лѣсной и тотъ свое дитя жалѣетъ.

Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно глядѣла Татьяна Алексѣевна, но душевнаго спокойствія ея не стало совсѣмъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сынѣ; ее раздражали нытье и сонливость Ольги.

— Хоть бы занялась чѣмъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневолѣ одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Глядѣть-то на тебя зло беретъ.

Ольга куталась въ платокъ и ворчала.