Счастливец

— И какая еще новость-то! — заторопилась Глафира Осиповна. — Не приходилъ ночевать — я не ждите теперь: совсѣмъ не придетъ. Барскій домъ себѣ выхлопоталъ, съ самимъ генераломъ списался; отъ генерала и приказъ былъ — не перечити ему ни въ чемъ. Домъ теперь открыли, чистка тамъ была, такъ чуть не всѣхъ бабъ съ села согнали. Теперь это онъ домъ-то подъ больницу повернулъ, больныхъ туда сносятъ, а на подмогу ему вчера съ поѣздомъ двѣ барышни пріѣхали. Пріѣхали и тоже прямо въ барскій домъ. Вмѣстѣ теперь у нихъ все пойдетъ. Барышни такія молодыя, изъ себя недурненькія, только ужъ врядъ-ли путевыя: изъ хорошаго-то дома отпустили бы развѣ дѣвушку нивѣсть куда съ больнымъ мужичьемъ возиться? да еще подъ одну крышу съ молодымъ холостымъ человѣкомъ.

Ольга жадно выслушала Глафиру Осиповну и расхохоталась.

— Да, ужъ эти хороши, должно быть! Вы видѣли ихъ, Глафира Осиповна? Какія онѣ изъ себя? Прилично одѣты?

— Прилично, прилично! Я сама не видала, а отъ вѣрныхъ людей слышала. На одной платье шерстяное коричневое и шляпка этакая, съ цвѣтами; а на другой не то черное, не то синее, не видно, потому что въ ватерпруфѣ она и шляпа съ лентами. Разсуждаю я такъ, Татьяна Алексѣевна: какая это теперь вольность между молодежью пошла, что не глядѣла бы на нее! Я стала какъ-то при батюшкѣ говорить, а онтъ мнѣ въ отвѣтъ: «новое, говоритъ, ученіе въ моду вошло»; по этому ученію все, будто, именно такъ и нужно: чѣмъ больше безстыдства, тѣмъ моднѣй. Ни брака, значитъ, ни приличій какихъ, ничего не требуется. Мужикъ теперь — первая особа; мужику они за панибрата ручку трясутъ и съ собой рядышкомъ сажаютъ. Послѣдняя, говоритъ, мода теперь у господъ.

— Ужъ и мода! — фыркнула Ольга. — Выдумали глупость какую! Вотъ заставила бы я ихъ круглый годъ въ деревнѣ пожить. Хорошо имъ въ городѣ-то про мужиковъ выдумывать.

— Это ужъ вѣрно, вѣрно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли болѣзнь занести?

— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алексѣевна.

— А то развѣ не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило; день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…

— А развѣ неволитъ кто? — раздражительно замѣтила Татьяна Алексѣевна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умнѣе матери быть, Богъ съ нимъ! Его дѣло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не цѣлая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сдѣлалъ!

— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна. — Нѣтъ, голубушка, Татьяна Алексѣевна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ нѣтъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Всѣ-то, всѣ-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать развѣ такъ съ нимъ разговаривать стала?

— И я вотъ то же мамѣ говорю, — оживленно вставила Ольга. — Вотъ занесетъ къ намъ болѣзнь, тогда довольна будетъ.

Татьяна Алексѣевна задумалась.

— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По совѣсти сказать, жалокъ онъ мнѣ былъ. И сержусь я на него, и обидно мнѣ, а зла во мнѣ нѣтъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои дѣти, обоихъ жаль.

— Это вы-то, голубушка, его жалѣете, а онъ жалѣетъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.

Татьяна Алексѣевна махнула рукой.

— Богъ съ нимъ! Только теперь, — видимо раздражаясь, добавила она, — теперь пусть не прогнѣвается: не только всѣхъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ; а милѣй ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.

Глафира Осиповна встрепенулась.

— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная. — У кого хотите страшивайте, всѣ въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!

— И не пущу! — еще рѣшительнѣе заявила Татьяна Алексѣевна. — Мнѣ дѣти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умнѣй всѣхъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себѣ подумать надо.

Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алексѣевна еще долго сидѣла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала навѣрно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алексѣевна, не дождавшись сына, рѣшилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала болѣе жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея злѣйшимъ врагомъ.

VII.