Счастливый человек. История сельского доктора

Необратимость времени – это то, о чем маленькие дети хорошо осведомлены, хотя само это понятие ничего для них не значит. Они живут с этим. В детстве не бывает неизбежных повторений. «Понедельник, вторник, среда. Апрель, май, июнь. 1924, 1925, 1926» противоположны их опыту. Ничто не обязано повторяться. Это, кстати, является причиной того, почему дети просят заверения, что некоторые вещи повторятся. «А завтра я проснусь и будем завтракать»? Постепенно, лет с шести, они сами отвечают на подобные вопросы, ожидают цикличности событий и зависят от нее; но даже тогда их единица измерения настолько мала – а их нетерпение настолько велико, – что предвидимое кажется далеким. Их внимание по-прежнему сосредоточено на настоящем, где вещи постоянно появляются впервые и постоянно исчезают навсегда.

Одной из наиболее распространенных иллюзий взрослых является вера во второй шанс. Дети, пока взрослые не убедят их в обратном, знают, что его не существует. Их полная самоотдача опыту делает такую идею невозможной. Вера взрослых является двойным буфером против опыта. Каждому человеку не только дается бесчисленное количество вторых шансов, но и уникальность каждого события их жизни размывается, если не уничтожается. И вот, по истечении времени, а вернее, при его отсутствии, мы можем предположить, что мир стал привычным для нас, и из-за прошлых событий он даже является нашим должником. Дети не нуждаются в подобной защите. Им это не нужно, потому что их возможности простираются дальше, чем они могут себе представить. Их время бесконечно. Они постоянно испытывают чувство потери: это, как указывает Сартр, предчувствие приключения. Каждое расставание, каким бы тривиальным оно ни было, завершение игры или события – окончательная потеря, которую повторение не исправит. Иногда им нужно протестовать: тогда они кричат в надежде, что потерю можно отменить, или в искреннем сожалении от того, что всё закончилось. Я говорю «искреннее сожаление», потому что потерянная вещь остается в центре внимания ребенка, в отличие от взрослых, для которых важнее собственное воображаемое переживание грядущей утраты. Их чувство потери ограничено следующим событием или интересом. У детей почти ненасытный аппетит к «следующему». Оно необходимо, чтобы занять место безвозвратно ушедшего.

Есть еще одна причина, по которой дети так быстро оправляются от потерь. В мире ребенка нет случайностей. Несчастных случаев тоже не бывает. Всё связано, всё может быть объяснено [13]. (Структурно мир детей напоминает магию.) Таким образом, для ребенка потеря не бывает бессмысленной, абсурдной и, прежде всего, ненужной. Для ребенка всё, что происходит, необходимо.

Испытывая страдание, мы возвращаемся в детство, потому что там впервые пережили потерю. В детстве мы понесли больше потерь, чем за всю жизнь. Если предположить, что никакой невротический паттерн не заставляет нас реагировать так из-за ужасного случая в детстве, мы возвращаемся назад, поскольку не научились понимать необратимость.

И всё же мы не дети, даже когда страдаем. Прежде всего, мы осознаём то, чего не могут осознать дети, – произвольность нашего положения. То, что Сартр называет беспричинностью:

Я хочу сказать, что – по определению – существование не является необходимостью. Существовать – это значит быть здесь, только и всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно наткнуться, но в них нет закономерности. Полагаю, некоторые люди это поняли. Но они попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить существование: случайность – это не нечто кажущееся, не видимость, которую можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная беспричинность. Беспричинно всё – этот парк, этот город и я сам. Когда это до тебя доходит, тебя начинает мутить и всё плывет, как было в тот вечер в «Приюте путейцев», – вот что такое Тошнота…