Се ля Ви!

Придет день и меня саму отнесут на кладбище. Запечатают мраморной плитой с надписью Верена Миркалла Элизабет фон Штрассенберг. Рядом с Маркусом. Вдали от матери, вдали от отца. Я запрокинула голову, пытаясь остановить слезы. Плакала ли Джесс, когда ее мать умерла? Сожалела ли о том, что она натворила?..

Потому что я – да.

Всю жизнь я ощущала себя никем. Футбольным мячом, который швыряли из стороны в сторону. Здесь, среди мертвых и живых предков, я понимала, что родилась не мячом, а воздушным шариком. И у меня была нить, которая держала меня. Пусть даже, держала только за тем, чтобы не отдавать Фреду.

Теперь эта нить разорвалась навеки.

Марита то и дело приподнимала вуаль, чтоб промокнуть глаза. При жизни Джессика никогда не была ей так дорога, но графиня всегда была верна долгу. Ей полагалось плакать, и она плакала. Даже какую-то речь толкнула, чтоб меня поддержать.

– Интересно, она способна испытывать хоть какие-то человеческие чувства? – спросила Лизель.

– На публике или без? – процедил Себастьян, оторвавшийся ненадолго от жены.

Марита вскинулась, он ответил разящим взглядом. Они отвернулись друг от друга, как две взбешенные лошади и продолжили стоять рядом. Как и всегда.

И я впервые, пожалуй, присмотрелась к графине. И к графу. И почему-то впервые обратила внимание, как сильно он… ненавидит свою жену. Да, это был один из тех важных, политически выверенных браков, где все были счастливы, за исключением супругов. Но ненависть?.. Я видела, как Марита положила руку на его локоть, – как предписывал этикет. И как Себастьян напрягся, чтоб не стряхнуть ее.

Совсем, как я, когда родственники по очереди, принялись подходить ко мне, – чтобы выразить соболезования.

Эти люди, которых я ни разу в жизни не видела, знали другую Джессику. Джессику, которая любила ездить верхом, рисование и красивую одежду. Джессику, которая мечтала стать модельером. Джессику, которая была чистым ангелом, которого изменила болезнь.

– Они в самом деле знали ее, или придумали специально для похорон? – спросила я Маркуса.

Вся эта тягомотина раздражала, напоминая фарс. Никто из них не был близок с Джессикой. Никто из них даже в гости при жизни не приходил. И Маркус, к моему удивлению, разлепил губы:

– Это стандартная речь, мы просто меняем пол, возраст и вставляем нужное имя.

От неожиданности я хмыкнула и головы повернулись ко мне.

Мы четверо, он Лизель, отец и я, стояли слева от священника, читавшего над урной молитвы. Открытая ниша за его спиной притягивала взгляд. Снятая плита стояла, прислоненная к длинной стенке.

«Любимая жена, любящая мать».

Видимо, у Джессики был еще один, третий муж и другие дети. Любимые. Ральф закусил губу и на миг зажмурил красные опухшие веки. И нос у него был красный. Красный от слез.

Я опустила голову и не поднимала, пока урну не поставили в нише и не запечатали камеру плитой.

– Что же ты наделала, Звездочка?.. – чуть слышно прошептала Лизель и рукой, обтянутой черной перчаткой, погладила выбитый на плите портрет.

Маркус взялся за ручки инвалидного кресла, в котором неподвижно, как кукла, сидел Фредерик.

Поминки

После поминок, когда по разу выразив мне сочувствие, незнакомые люди бывшие мне кровными родственниками, сосредоточились на закусках, Элизабет скинула шляпу с густой вуалью и протянула Жоржу, своему ассистенту. Тот мог бы брать медали на конкурсах высокомерия, но он приблизился, почтительно принял шляпу и отошел.

– О чем ты там шушукалась с Маркусом? – спросила Лизель, притворяясь спокойной и очень собранной.

– Так, о разном. Знал ли он эту восхитительную женщину, о которой все говорят…

– Когда человеку уже ничего не нужно, легко вспоминать, каким чудесным он был.

– Она не была чудесной! Она была стряхнутой на всю голову сукой. Болезнь не изменила ее. Болезнь ее обнажила!

– Ты говоришь правду, – ласково сказала она и тоже склонила голову. – Но в высшем обществе, мы так не поступаем… Возможно, эти люди, действительно, помнят ее такой.

– А любящая жена и мать?

– Ну, технически, она была любящей, и женой, и матерью… Чего ты хочешь, Верена? Поплакать о своей матери, или доказать себе, что тебе плевать?

Я промолчала. Сразу после того, как Джесс умерла, перед кремацией, в церкви, когда белый гроб подняли с помоста и понесли к небольшому крематорию, я действительно рыдала, как маленькая. И мне теперь было стыдно. За слезы, за свой дурацкий крик: «Почему, мама?!» и то, как Радже пришлось дать мне успокоительное.

– Ты ее дочь, – сказала Лизель. – Как бы вы друг к другу не относились, ты ее дочь и это не изменить. А твой отец любил ее, хоть и думает, будто я всем этим манипулировала, чтоб его удержать.

– Но ты ведь давала советы… Ей.

– И что с того? Давать совет – не значит менять пространство. Они любили друг друга, просто были чересчур разными, чтоб это удержать. И вот еще: надпись заказал Фредерик… Так что не вздумай с ним это обсуждать, ладно?

– Ладно.

Я огляделась. После прощания в церкви и панихиды на кладбище, отца я больше не видела. В одной из гостевых комнат оборудовали палату и Маркус сразу же отвез его, передав заботам сиделки.