Се ля Ви!

– Эти люди ничего не хотят, – добавила Лизель. – Просто делают то, что принято из уважения к нам всем. Да, я знаю, что ты – в меня, тебе все это не нужно, но… ты живешь в этом обществе. И подчиняться правилам, ты должна. А это значит, что ты обязана выслушивать соболезнования. Что бы ты ни чувствовала, просто кивай и молчи.

Поминки были недолгими. Вскоре, как обычно, забыв о том, зачем собрались, гости разбились на группы, словно на вечеринке и, после недолгого обмена любезностями и сплетнями, разошлись. Горничные начали убирать со столов.

– Как ты? – еще раз осведомился Маркус и взял меня за плечо.

– Лучше. Я пойду прогуляюсь…

– В этих туфлях?

– Я пойду на цыпочках.

– Лучше, пойди в кроссовках.

Псарня располагалась на заднем дворе и Герцог, которого как следует подкололи антибиотиками, очень радовался, когда к нему кто-то приходил. Давать ему команды было бессмысленно, а его рост и постоянно растущий вес, делали его восторги опасными.

Я была рада, что послушала Маркуса и переоделась в кроссовки и джинсы.

Все возвращалось назад, на круги своя. Псарня, я и огромная по сравнению со мной, псина…

Мне почти что в живую почудился горячий собачий дух, мокрый язык и подрагивающая спина Греты. То, как она ложилась на место, как приказал отец, но стоило ему закрыть дверь, легко, как кошка, запрыгивала на мой матрас. Как ее горячий мокрый язык залеплял мне лицо и нос, а я, смеясь, пыталась оттолкнуть от себя собаку, которая была в два раза тяжелее меня.

Примерно так же проходили все встречи с Герцогом.

В псарне слышались голоса. Решив, что это Себастьян, который привязался к моему псу, я вытерла слезы и толкнула обитую войлоком деревянную дверь. Отец, сидевший в кресле, повернул ко мне бледное, пожелтевшее от лекарств лицо. Он был такой худой, такой старый, – постаревший за две недели на миллион лет. И такой бесконечно усталый, что слезы вскипели вновь.

– Ты должен быть в постели!

– Я там провел кучу времени, – ответил он, лаская большую черную голову Герцога. Глаза у него уже давно не текли, а уши пахли гораздо лучше. – Какой же ласковый пес… И такой красавец будет, когда поправится.

– Как думаешь, можно будет его хоть как-нибудь надрессировать?

– Я думаю, можно, – сказал он. – Все возможно, вопрос лишь – как.

Голос был, по крайней мере, не слабый. Еще на кладбище отец и сам казался мне мертвым, но теперь в его взгляде вновь появилась жизнь. Он не сказал ни слова о Джессике, и я тоже не сказала.

– Прости меня, доченька, – сказал отец, разглядывая собаку. – Вы все просили, предупреждали, но я не поверил вам. И вот, пожалуйста. Джесс мертва, а я в этом кресле. А ты была там, когда все это случилось…

Я развернулась, чтобы его обнять, но он всем телом вдруг отодвинулся. После его болезни я никогда не прикасалась к нему и чуть заметно вскинув плечо, отец дал понять: не стоит этого делать. Я опустила руку.

– Ты в этом не виноват. Тебя слишком долго не было… А она, она так хорошо сочиняла.

ЧАСТЬ 7.

Среди безделушек

Сняв все каминные безделушки, Маркус принес стремянку. Заставив меня влезть на каминную полку, он тщательно расправил мне волосы, закрепил на стене фату и сделал несколько снимков на «полароид».

Ему категорически не нравилась «Луна». После того, как Лизель в шутку сказала, что у Русалок непременно должны быть соски, Маркус забраковал свет, цвет, позу и композицию, и… вновь заставил меня карабкаться на каминную полку.

На этот раз не в топе, а в лифчике цвета кожи.

– Соски потом нарисую! Сам! – заявил он.

– Может снять? Все ради искусства, – я хихикнула.

– Сядь ровно и смотри вдаль, – велел Маркус, краснея.

Мой взгляд послушно уперся в потолочную балку, но тут раздались шаги. Лизель вошла в большую гостиную и замерла, узрев меня на камине, практически в одной лишь фате.

– Нашла свое место в жизни? – спросила она, стягивая перчатки. – А где все прочие безделушки?

– Внизу.

Элизабет окинула взглядом составленные на полу белые скульптурки и усмехнулась.

– Почему ты разорвала помолвку с Филиппом? – спросила она.

– Он сделал нечто, чего я никогда ему не прощу, – сказала я, решив, будто Лизель шутит.

– Что именно? Разорился?

Я промолчала.

– Он мог бы продать недвижимость, яхту, в конце концов, лошадей…

– Он мог бы продать потом свои трусы и носки, но факт остается фактом. Он не умеет вести дела!

– А Ральф?

– Ральф хочет стать Папой Римским. Я думаю, это просто официальная версия. Он не утихомирится, пока его не станут звать бог-Отец.

Лизель положила сумочку на журнальный столик и сбросила на кресло пальто.

– Ну, это вряд ли. У бога-Отца есть собственные дети.

Решив, что шутка стала затягиваться, я собиралась спросить, где она была, но в гостиную ворвалась Мария, и принялась собирать разбросанные Лиз вещи, попутно жалуясь на погоду и ломоту в коленях.

– Ты младше меня! – проворчала Лизель. – И я много раз предлагала заняться йогой, пока твоя задница еще проходила в дверь студии!

– Я – женщина, – тем же тоном ответила домоправительница. – У женщин должны быть бедра, даже у молодых!