Седьмая центурия. Часть первая (СИ)

- Когда мы с женой поженились, купили холодильник. Десять, пятнадцать, двадцать лет на нём незаметно появлялись царапины, мелкие ссадинки, кое-где пооблупилась эмаль, потом стала проступать ржавчина, и с годами он как-то весь обшарпался. И мотор его стал тарахтеть гораздо громче. Мотор сначала чинили, потом даже заменили, но холодильник вскоре вновь начинал дребезжать. А потом в нём завёлся запах тухлятины. Как мы его ни мыли с содой, как ни скоблили, запах почти исчезал, но, всё равно, оставался... неистребимый. И стрёмно стало помещать в него колбасу. И этот дребезжащий и обшарпанный ровесник моего брака стал напоминать мне... мою жену.

- А ей он не напоминал тебя? - поддел второй "отставник".

- Может, - пожал плечами первый. - Он стал символом, памятником нашего брака. Я на нервах курил сначала по пачке в день, потом - по полторы, и тихо-тихо докурился - схлопотал инфаркт...

Гришу отшатнуло, он даже на пару шагов отступил. И невольно услышал разговор двух дам бальзаковского возраста:

- Любовь убивают не пулей, не ножом, не верёвкой, а только повседневностью - мелкими спорами, совсем незаметно сползающими в перепалки, потом - в перебранки, а дальше - в скандалы. И всё только на почве быта.

- Муж-покойник говорил: жена должна быть умная и добрая. Остальное - от лукавого.

- А если она умная, добрая, но... вот, у меня была однокурсница - месяцев через пять-шесть после свадьбы выбрала момент и тайком рванула к своему бывшему... А так, по жизни, - и умная, и добрая...

Водитель завёл мотор, экскурсанты стали подниматься в салон. Оказалось, что сидевшая впереди Гриши с Тасей пожилая супружеская пара встретила здесь своих знакомых, приехавших на машине, и они уведомили экскурсовода, что в город вернутся сами.

Автобус тронулся. Гриша огляделся - похоже было, что все находились под впечатлением, и по-своему сопереживали драме великого гения, оказавшегося столь несчастливым в семейной жизни. И никого уже не веселили и не забавляли попадавшиеся по ходу поездки названия окрестных деревень - Желудково, Ноздрино, Бухлово, Мошонки...

На обратном пути Анна Фёдоровна по-прежнему сидела в своём вращающемся кресле экскурсовода, но уже не лицом к пассажирам, а вполоборота.

Одному из дядек-отставников, графинюшка, видать, тоже понравилась, а может, просто захотелось развлечься.

- Анна Фёдоровна! - громко обратился он. - А у песенки про Льва Николаича - что вчера нищие в Поляне исполняли - у неё и другой вариант есть. Знаете?

- Знаю, - улыбнулась графинюшка Аннушка.

- Споём? - спросил "отставник", и "завёл шарманку", при всяком разе нарочно окая и якая:

- В имении, в "Ясной поляне"

Великай пясатель Толсто-о-ой

Ни рыбу, ни мясо не кушал,

А бороду мыл он росо-о-ой.

Графинюшка включила микрофон и, смеясь, подхватила:

- Жена его звалася Софья,

И в том все злосчастье ево-о-о:

Не ндравилась ей философья

И мужа характер свово-о-о.

Дальше они пели хором:

- Чрез это в толстовском семействе

Был жуткий раздрай и разлад:

Его обвиняли в злодействе,

Хоть не был ни в чем винова-а-ат.

И плакал великий пясатель,

И кушал вареный овё-о-ос.

И роман его "Воскресенье"

Читать невозможно без слё-о-оз.

Гриша смотрел на графинюшку и наслаждался: как открыто и искренне она улыбается! Как весело, по-детски смеётся! Какие сорок - сорок пять!? Милая, очаровательная девочка!

А "отставник", напирая на горло, басил:

- Георг Валентиныч Плеханов

Считал, что пясатель Толстой

Пясатель был очень неглупый,

Философ же очень плохо-о-ой.

Товарищ же Ленин считает,

Что Лев Николаич велик,

И как пролятарский пясатель,

И просто, как тульский мужи-и-ик.

Из этой сложнейшей дилеммы

Мы выводы сделать должны:

Суждения Ленина верны,

Плеханова же не верны-ы-ы.

Отправился граф в путь предлинный

В рубахе дырявой, как есть,

В пути заболел скарлатиной

И вынужден был помере-е-еть.

Об этом узнали в Поляне,

Об этом прослышал Бомбей,

И горько рыдали цыгане

И негры различных масте-э-эй...

Теперь в автобусе будто посветлело и потеплело. Тётки затянули "Ой, калина", потом "Ой, малина", потом "Ой, рябина" и всякое-такое, как водится. Тася не пела, не подпевала, а смотрела на Гришу. И вдруг прошипела:

- Глядишь на неё, будто она в костюме Евы!

- Не болтай глупости! - отмахнулся Гриша, потому что это было сущей неправдой, и от несправедливого укора, и от того, что его девушка оказалась пустой ревнивицей, ощутил досаду.

Тася демонстративно отвернулась, подложила сшитую Цилей Лейбовной "думочку" под ухо и притулилась к оконному стеклу.

"В костюме Евы", говоришь?! - с раздражением усмехнулся про себя Гриша. - А почему "нет"?! ДА! Она - произведение Природы. ДА! Она привлекательна! ДА! Она мила моему сердцу! Возможно, она восхитительна и в красивейшем из нарядов - райской наготе. Спасибо тебе, Тася, за идею! Созерцаем же мы в музеях произведения искусства! И... навряд ли, сорок лет - конец жизни! Отдыхай, Тася, "дорогая"!"