Седьмой принцип

Где-то в недосягаемой вышине, прямо над тем местом на земле, на котором он лежал на спине, свод неба облизывали синие потоки света, напоминавшие и формой, и цветом скорее влажные потеки на побелке, чем собственно сияние. Заметно, что свечение уже шло на убыль. Как бы там ни было, здесь, в расселине, оно не могло никому навредить и раньше, когда было в полной силе, теперь же и подавно.

Кстати, о кино. Точнее – о сне. Или все-таки о кино. В общем, все равно кино, сон – ему снова его показали. Нашли, право же, время, выбрали момент. Запустили последнюю серию воспоминаний. Он сказал «они», это на всякий случай. У него было такое ощущение, что в этих его показах участвует, и активно, кто-то посторонний, но, быть может, это всего лишь работа его собственного воображения. Или сознания. Или подсознания. Или чего-то еще, имеющего власть над сознанием и прямой доступ к Хроникам Акаши.

Хроники, ага.

Хроники.

В виде собственных воспоминаний они выдавались ему кусками и отрывками, без соблюдения хронологии, словно книгу листал вольный ветер, открывая страницы в случайном порядке, то забегая далеко вперед, то отматывая назад и повторяясь в трудных местах. В книге, как оказалось, почти сплошь картинки. Ну, картинки – пусть. Он, собственно, уже во всем разобрался, понял, зачем оказался здесь и что делать дальше.

Что-то теплое, влажное и до одури, до щекотки шершавое прошлось по его щеке. В нос ударил острый собачий запах. Особый запах, не псины, он узнал бы его среди тысяч других. Он и узнавал раньше, узнал и сейчас.

Фрюж заулыбался, скосил глаза. Увидел совсем рядом у лица черный треугольник носа, тогда, закинув руку собаке на шею, прижал ее голову к себе. Почувствовал, как собака затряслась в ответной радостной дрожи, вызванной интенсивным вилянием хвоста. Легкое перо чертило по воздуху знаки приветствия и восторга, он не видел его, но знал, что именно так и есть.

Полуночный пес.

Вот и снова они встретились.

Когда-то давным-давно у него была собака. Так давно, что, казалось, уже и не вспомнить. Но, однако же, сколько времени прошло, а он не мог забыть.

Он завел себе охотничью собаку, черно-белого сеттера, хотя, если честно, серьезно совсем не помышлял о том, чтобы заняться охотой. Тем более с подружейной собакой, натаскать которую самостоятельно он, конечно, не мог. Но тем не менее собачку завел, соблазнившись, видимо, ее красотой, и изяществом, и неким собственным представлением о том, как это здорово – иметь рядом беззаветно преданного друга. Тогда, еще по молодости, он не подозревал, что дружба, даже с собакой, – это всегда встречное движение. Он многого тогда не подозревал, не знал, не умел. Как и собачка, молодая натура которой не знала удержу и раз за разом прорывалась наружу. Но ему-то казалось, что достаточно одного его слова, взгляда, жеста, чтобы собака поняла, что от нее требуется, и сразу же все в точности выполнила. Терпения, терпения ему не хватало. Это теперь он понимает, что сам был молод и глуп, а тогда…

Однажды Фрюж готовился к одному из своих тайных ночных бросков. Что-то отвлекло его днем, и он не успел подготовиться как следует, поэтому метался по дому, собирая снаряжение, которого, помнится, требовалось немало. По-хорошему, нужно было перенести предприятие на следующую ночь, и ничего плохого не случилось бы, но он упрямился, хотел, чтобы все было так, как запланировал. Такая тогда у него была идея, что уходящий поезд остановить нельзя, но нагнать всегда возможно. Вот он и старался догнать. Собака, в страстном желании помочь хозяину, путалась под ногами. Протискиваясь в узких местах, она забегала вперед и, став поперек дороги, виляя хвостом, заглядывала ему в глаза, словно говоря: скажи, хозяин, скажи, куда бежать? Что принести? Что для тебя сделать? А хозяин, спотыкаясь и едва не падая, раздражался все больше и нещадно пинал собаку ногами. Очевидно, собака принимала происходящее за веселую игру, затеянную наконец для нее хозяином, и не унималась.

В конце концов один из пинков сложился в полноценный удар, пришедшийся к тому же собаке по голове. Собака отпрянула в сторону, едва удержавшись на ногах. И посмотрела на него, на хозяина и друга, как на чужого и опасного. А ведь она, не раздумывая, готова была отдать жизнь за него, и вдруг!.. За что, хозяин? И были в ее долгом ускользающем взгляде укор, непонимание, и обида, и внезапно проснувшаяся особая собачья мудрость, в общем, такой коктейль чувств и выражений, который заставил болезненно сжаться его сердце. Он бросился перед собакой на колени и, притянув к себе, обнял за шею, точь-в-точь как сделал это сейчас. «Прости, – шептал он прямо в собачье ухо, – прости!»

Он не отпускал собаку до тех пор, пока, как ему показалось, в ней не утихли боль и обида. А когда он все же разжал свои объятия, собака слабо вильнула хвостом и ушла на свое место, откуда после следила за ним, положив голову на лапы и стараясь не встречаться с его глазами взглядом. Она не поднялась, даже чтобы проститься с ним, когда он уходил из дома.

Больше он собаки не видел.