Секретарь

Страшновато, конечно. Но он же за правду… Если бы Динку или Ромку… Пока не коснулось, фигня, да? А коснётся? Лёшка задержал дыхание, представляя себя убитым, смертельно раненым. Электрический свет едва заметно мерцал.

Он не панцир, сквир, его жизнь — секунды. Впрочем, ещё есть время.

Закрыв глаза, Лёшка попытался представить прежнего владельца монеты. Давай, хельманне. Хельманне ты или не хельманне?

Под веками плыла тьма, расцвеченная тенью лампочки.

Нет, так не получится. Лёшка поднялся и выключил свет. Затем выбрался в коридор и сходил в туалетную кабинку.

Особняк был тих, в обеденном зале тикали часы. Подумалось: Мёленбек, интересно, спит или подзаряжается?

Вернувшись в комнатку, Лёшка разделся, выложил телефон на стол и забрался под тонкое одеяло. Сетка скрипела нещадно, не давая сосредоточиться. Виу-виу. Виу-виу. Тут за благо в ойме нырнуть, честное слово.

Хельманне… Хельманне молчало.

Покрутившись, Лёшка подрыгал ногами, закутался в одеяло, затем так, в одеяле, и встал, подошёл к окну. Темнел забор, погасшее небо было чуть более светлым. Ни одного огонька, ничего, глухая сторона. Но если плотно прижаться к стеклу с левого края, то можно, наверное, увидеть один или два тополя, обозначающих оконечность сквера. Там дальше — швейка…

Ему вдруг представилось, будто всё, что есть у него дорогого, родного — оно там, за забором, весь город за забором, Женька Журавский, Ленка Линёва, мама, Динка, весь мир, Земля и космос, всё безвозвратно отдалилось, отодвинулось, а он здесь, и ему не пробиться на ту сторону, потому что граница невидимая, но непреодолимая. И ещё потому, что ему выпала судьба стать защитником этого всего.

Странно? Глупо? А вот посмотришь в окно — и слёзы сами наворачиваются. Думаешь: где вы там, ау. Вроде и рядом, а далеко, как в отражении.

А у нас тут Шикуак. Так.

Ёжась, Лёшка стукнулся в стекло лбом. Звезды помаргивали в облачной дымке. Высоко мигнули самолётные огни.

Значит, три недели.

Вот сказали бы ему: тебе осталось жить три недели. И что? И куда? Головой в стену? А Мёленбек с Штессаном знают и пофиг. Он бы, наверное, блин… Матери бы, конечно, не стал говорить. Чтобы она ещё носилась? Жиже, пожалуй, рассказал бы, как в шутку. Пива попили бы. Перчатки вот ещё не забыть…

Лёшка снова вернулся в кровать.

Образы, возникающие за веками, были зеленоватые, как хельманне-монета. Почему-то увиделся Ромка, прижался к стене взъерошенным затылком, растаял. За ним проявился Штессан с малярным валиком в руке. Мгновение — и он осыпался пылью, чтобы Кронваль и Сомбаль нечёткими фигурами склонились над картой.

Лёшка скрипнул зубами.

Это всё не то. Обладатель монеты ускользал, словно подслушав реплику Мёленбека о том, что второй раз выдергивать человека сложно.

Ну-ну. Лёшка скрючился под одеялом, уполз с головой в колючую тьму. Это мы ещё посмотрим, сложно или не сложно. Штессана же как-то получилось… Днём! Утром даже. Он просто подержал пластину и увидел, а всё остальное, наверное, Мёленбек сделал — пробил канал, вытянул из Ке-Омма сюда.

Интересно, а если человек мёртвый?

Лёшка на несколько секунд даже дышать перестал. Ну да, как выдернешь мёртвого? Которого или цоги, или хъёлинги…

Может, он поэтому и не видит никого? Так мертвец к нему и явится, ага. Или же человек просто слишком далеко от места, где стоит особняк? Да нет, наверняка это не имеет значения — далеко или близко. С мертвецами вот не совсем ясно.

Монета врезалась в ладонь. Ну, давай же дурацкое хельманне. Не отзовешься — блинским обзову. Лёшка сцепил зубы. Темнота в зажмуренных глазах пульсировала и плевалась пятнами.

Так, надо сосредоточиться. Фу-у-у…

Лёшка выпрямился, выпустил из лёгких воздух, задышал тихо, животом, как учил когда-то Жижа. Опускаешь диафрагму с коротким вдохом, выдох чуть длиннее, через нос. Главное, не вместе с соплями.

Он так сосредоточился на дыхании, что пропустил когда под веками возникла картинка. От картинки веяло жутким, совершенно нестерпимым холодом. На ней обозначился простой деревянный стол с посеребренными пушистой изморосью ножками. Стол был прислонен к каменной стене. С краю виднелось окно, схваченное морозным узором, но дававшее проникать внутрь чистому, белому свету. На столе лежали покрытые снежной коркой книги, из замерзшей чернильницы торчал короткий огрызок пера.

Человека сбоку Лёшка заметил не сразу. Но, возможно, это картинка чуть сдвинулась, открывая незнакомца в длиннополом, странного кроя пальто. Обхватив себя за плечи, он застыл на стуле с выломанной спинкой.

Он был высок и худ. На узком лице застыла непонятная гримаса, которую можно было принять как за невольное сокращение лицевых мышц, так и за выражение больного, злобного торжества. Нос с горбинкой. Короткая, обледеневшая бородка. Мертвые, голубые глаза. На указательном пальце посверкивал темный камень.

Казалось, человек промерз насквозь. Скулы и лоб его слегка искрились. Под глазами синели тени. Под носом застыла ледяная дорожка, нависнув над губой.